Читать книгу "Римская цивилизация - Роберт Виппер"

Подогревать национальное чувство картинами великой древности казалось Августу хорошим социально-педагогическим приемом. Подвиги предков должны были утешить общество в его политическом бессилии. Биограф Августа Светоний говорит: «Он чтил, почти наравне с бессмертными богами, великих людей, которые вознесли так высоко римское могущество, он велел возобновлять поставленные им памятники, сохраняя на них славные их надписи, он поставил их статуи в триумфальных костюмах под двумя портиками своего форума для того, чтобы, как он говорил, их пример дал возможность судить его самого, пока он в живых, а после его смерти – всех государей, его преемников. Даже статуя Помпея была поставлена против его театра, под мраморной аркадой»[75]. Возвеличение деятелей прошлого должно было служить династическим целям: Август старался собрать все традиции, все великие имена около имени своего и своей семьи. Соображения этой династической дипломатии ярко выступают в погребальных процессиях императорского дома. Надо припомнить при этом, какое значение вообще для римского рода имели церемонии похорон и особенно несение изображений предков, которое нередко превращалось в драматическое шествие фигур старины, представляемых лицами свиты нобилей. На похоронах Августа несли изображения всех замечательных людей Рима, начиная с Ромула, и между ними опять фигурировал Помпей: процессия представляла как бы обоготворение всей римской традиции в лицах. Еще любопытнее был тот погребальный парад, который показали народу в начале правления Тиберия при погребении его сына Друза. Тут вывели в длинной процессии родоначальника дома Юлиев Энея, всех альбанских царей, основателя города Ромула, потом сабинскую знать, от которой вели себя Клавдии, предки Тиберия, – Атта Клауза и изображения всех представителей знаменитого рода. В этом политическом театре характерно отстранение ближайших прямых родственников Августа, темных Атиев и Октавиев, и появление такого литературно-романтического создания, как Эней, а в то же время любопытно желание династии опереться на традиции римского нобилитета, подставить себя чуть ли не к совокупному прошлому аристократии.

В пользу такого обоготворения римского прошлого с увеличением его в образе правящего дома работали и другие сторонники нового строя. С подобной целью Агриппа выстроил знаменитый Пантеон. По мысли инициатора это был общеримский национальный храм. Против входа поднималась статуя Юпитера Карателя: направо и налево были боги и герои, покровители Юлиева дома, Марс и Венера, Эней и Юл, затем Ромул, основатель Рима патрицианского, и Цезарь, основатель Рима императорского.

С характерной эффектацией правительство любит напоминать о воспитательном значении старины. То собирают моральные сентеции, рассыпанные у древних авторов, и посылают их в провинции магистратам, то в римском сенате читают, по предложению Августа, речи, которые произносились в эпоху старинных суровых нравов. В своем политическом завещании Август говорит: «Своими новыми законами я опять поднял уважение к примерам и обычаям наших предков, давно забытым».

В связи с политической романтикой стоит и религиозная реставрация, которую опять-таки усердно поддерживало правительство. Едва ли можно предполагать горячие религиозные чувства у Октавиана, усыновленного свободомыслящим Цезарем, учившегося в высшей греческой школе на Востоке, интимного собеседника скептического Горация. Его религиозная политика, вероятно, вся была тонким расчетом. Но для того, чтобы пойти на этот путь, надо было встретить соответствующий тон настроения в обществе. В этом отношении произошла несомненно перемена со времени Цезаря, который, как говорят, публично выразил в сенате свое недоверие к учению о бессмертии души.

Усиление в римском обществе религиозных страхов и благочестивых упражнений, без сомнения, составляет факт, отражающий лишь в другой форме все то же замирание политической жизни. Мастер социального угадывания, каковым мы должны признать Августа, отдал ему обильную дань. В 12 г. до Р.Х. Август стал в качестве великого понтифика во главе культа. Всюду он начал показывать чрезвычайную ревность к восстановлению заброшенных святынь, оживлению полузабытых обрядов, открытию, подновлению и публикации старинных пророчеств. Стараясь поднять народный культ Ларов, император в то же время внушал аристократам необходимость поддерживать старые домашние часовни. Он записался сам во все религиозные союзы. Решено было начинать сенатские заседания торжественным обрядам. Составили и издали свод мистических пророчеств таинственной Сивиллы.

Римское общество подходило, по-видимому, к тому самому концу, который завершил несколько раньше бурный, сверкавший талантом и смелой мыслью век греческой демократии. И тот, и другой мир укладывался своими утомленными членами, своими истощенными жизненными органами в формы, издавна существовавшие на Востоке и казавшиеся от незапамятной старины какими-то окаменевшими палеонтологическими глыбами. Без сомнения, и там на этом царском астрологически слаженном Востоке когда-то кипела политическая борьба: следы демократических протестов остались еще в традиции маленькой Иудеи, несмотря на многократные клерикальные обработки ее истории. Мы можем предполагать то же самое на родине Библии, в старинном Вавилоне: в кодексе Хаммурапи уцелела единственная, но для нас необычайно ценная главка, содержащая угрозу жестокого преследования политических заговорщиков и их укрывателей. Да и у самих проповедников царства «не от мира сего» остались, под легко поддающимися разгадке символами, проклятиями, посылаемыми сильным сего мира, вероятные отзвуки какой-то старинной задавленной оппозиции. Все это, однако, были лишь могильные памятники для западного общества для греков и италиков, в тот момент, когда у них самих стала водворяться монархическо-церковная, бюрократико-крепостная организация, давно восторжествовавшая на Востоке.

Век демократии всюду был краток сравнительно с господством своего антагониста в Италии он, может быть, еще короче и, во всяком случае, бледнее, чем в Греции. Демократия старинных стран, лежащих у Средиземного моря, держалась на быте независимых крестьян, мелких хозяев на земле, виноградарей, пахарей, садоводов, в Греции также свободных ремесленников, каменщиков, гончаров-художников, оружейников и некрупных купцов-мореходов. Труд и энергия этих классов, их жажда богатства и создали империалистическое расширение как в Греции, так и в Риме. В современной жизни наиболее ясно подобную связь демократии и империализма можно наблюдать в Северной Америке. Новая демократия выставила, однако, рядом с этими воинственными задачами широкие идеалы справедливого мирного раздела общего человеческого богатства, лишь слабо мелькающие в социальной мысли античного мира. Новая демократия в то же время прочнее, устойчивее, чем греческая и римская, и не даст себя одолеть. Судьба античных демократий для нее поучительна, но не в смысле «ошибок», которых следует избегать: всякое общество ведь работает в меру своих сил. Поучение лежит в другом, в возможности сравнить и оценить условия разных эпох: демократические общества Греции и Италии были слишком малочисленны и одиноки; при своем расширении они не встречали равных соперников, которые научили бы их подумать об устройстве широких союзов однородных групп; империализм вырастал в виде одностороннего господства и, в конце концов, «становился могильщиком» создавшего его общества. Подданные окружали зерно энергических завоевателей плотной стеной крепостной организации, и эта организация вторглась внутрь самого общества в виде невольничьей работы, разбивая, таким образом, первоначальную трудовую основу независимых хозяйственных элементов. Демократия была уже социально разрушена, когда приходил соответственный политический конец, когда формы господства и иерархии, установившиеся на окраине, в области империи, появлялись в метрополии.