Читать книгу "Горменгаст - Мервин Пик"

– Камнями ее! Камнями! – Но Титус ничего этого не слышал. Отступая – медленно, постепенно, – он наконец развернулся и в несколько торопливых скачков достиг комнаты за балконом.

И побежал, и каждый шаг его был преступлением. Он несся по ночным коридорам, в одном из которых вполне мог таиться пегий Стирпайк. Страх и волнение больно сводили челюсти. Одежда липла к спине и ногам. Поворачивая и поворачивая, порой теряя направление, иногда налетая на неровные стены, он, в конце концов, достиг марша широких, низких ступеней и выскочил под открытое небо. Справа, примерно в миле от него, огонь костра отражался в напученных тучах, нависших над ним, будто призрачные подушки ведьминой постели.

Ночь укрыла от глаз взметавшуюся впереди Гору Горменгаст с ее широкими лесистыми склонами, но Титус несся к ней, как перелетная птица, слепо летящая сквозь мрак в нужную ей страну.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Мысль о дошедшем до последней черты ослушании не столько задерживала, сколько подталкивала его в ночи. Оступаясь, он ощущал на затылке гневное дыхание возмездия. Он еще мог вернуться, но, как ни билось его сердце, даже не подумал об этом ни разу. Воображение, до самых глубин взбудораженное ею, гнало Титуса вперед. Лица ее он не видел. Голоса не слышал, и все же то, что с течением лет обратилось в фантазию – о деревьях и мхах, золотых желудях и летящей девочке – фантазией больше не казалось. Все это было здесь. Сейчас. И Титус бежал к ней сквозь духоту и тьму; бежал к реальности.

Вот только тело его устало до невероятия. Ему приходилось бороться с тошнотворной жарой, и, наконец, когда до предгорий оставалась еще целая миля, Титус упал на колени, потом завалился на бок и остался лежать, купаясь в поту, уткнувшись распаленным лицом в ладони.

Однако разум его покоя не знал. Разум так и бежал, спотыкаясь. И пока Титус лежал с закрытыми глазами, он тысячу раз видел, как Та одолевает увитую плющом стену в безумной красоты полете – без малейших усилий, ошеломительно дерзкая, с вызывающе отвернутой от него маленькой головой, так изящно сидящей на шее, – вся она с какой-то бесплотной легкостью плыла в его сознании.

Лежа так, он сотни раз видел ее и сотни раз переворачивался с бока на бок, а воздушная фея все летела, летела, и ноги ее, казалось, скорее плескались, словно водоросли, за телом, чем творили его неземную скорость.

А затем он услышал хриплый рев пушки и, прежде чем умолкло тяжелое, спотыкающееся эхо, снова вскочил и пустился в опасный бег во мраке, туда, где массивная глыба Горы Горменгаст вставала в незрячей ночи. Единственный пушечный выстрел традиционно служил предупреждением об опасности. Титус знал, что он означает: не только то, что исчезновение его обнаружено, но что мать заподозрила его в пренебрежительном непочтении к Горменгасту.

Его хватились, когда пришло время подтянуть на балкон три отобранных изваяния и предъявить их толпе. Как будто мало было тошнотворной жары и страшно набухшего неба; мало ужаса, насылаемого извергом, бродящим со своей рогаткой по Горменгасту; мало неслыханного похищения статуэтки прямо из пламени, мало вида летящей сквозь него «Той» – теперь еще и чести замка было нанесено неслыханное оскорбление, коснувшееся не только служителей его, но и резчиков.

Сначала решили, что юного графа сморила жара. Мысль эта осенила Поэта и он, с дозволения Графини, удалился в комнату за балконом. Однако мальчика там не нашел. Проходили минуты, всеобщее раздражение нарастало, и только тягостность удушающей ночи и навеянная ею вялость толпы удерживали людей от вспышки огульного буйства.

Страшная эта ночь оставила долгий след. Она затронула и пошатнула некие непреложные основы жизни Горменгаста.

Во времена, когда сам дьявол сорвался с цепи, когда все силы сосредоточены на поимке его – как не оцепенеть от того, что замок поражен в самое сердце свое вероломством его светлейшего олицетворения, наследника священных камней, семьдесят седьмого графа?

Между тем это порождение рока уже поднималось во тьме по склону, спотыкаясь о древесные корни, одолевая подлесок, фанатично продвигаясь вперед.

Как сможет он отыскать ее, когда солнце встанет над чащами и заиграет на нехоженых отрогах Горы Горменгаст, Титус и представления не имел. Он просто верил, что сила, которая увлекает его, не преминет себя проявить.

И все же настал час, когда мрак сгустился до того, что дальнейшее продвижение стало невозможным. Титус удалился от замка настолько, что достаточно затерялся во тьме и мог избегнуть скорой поимки. Он знал, что уже составляются поисковые отряды, что первый из них, возможно, успел выступить в поход. Знал и то, что посылка на поиски даже одного человека развяжет руки Стирпайку. И этого ему не простят.

Соотнесут ли его исчезновение с внезапным появлением «Той», сказать он не мог. Возможно, это совпадение само бросится в глаза. Но одно он знал совершенно точно: для всякого обитателя замка, не говоря о законном его властителе, даже отдаленная связь с кем-то из Внешних есть грех, венчающий все грехи, – и тем больший грех совершил граф Горменгаст, отправясь на поиски отпрыска жалкого сброда, к тому же еще – отпрыска внебрачного. Знал, что для всех, начиная с матери и кончая последним лакеем, равно отвратна даже мысль о таком предприятии. Оно похуже самой бесстыдной измены. Мало того, оно сквернит весь его род.

Все это Титус знал. Но поделать с собой ничего не мог. Разве что притвориться – если его все же поймают, – что близящаяся гроза помутила его рассудок. Изменить что-либо он был бессилен. Нечто куда более исконное, чем традиция, владело им. Поймают – значит, поймают. Если его заточат в темницу или выставят на всеобщее поругание – стало быть, он того заслужил. Лишат наследства – винить останется только себя. Он дал пощечину богу, ударил его по старческому лицу. Все так… все так… но пока ночная жара окутывала Титуса полудремотой, мысли его вращались не вокруг огорчения матери, оскорбления, нанесенного замку, его измены или тревог сестры, но влеклись к существу, полному неистовой, бесстыдной дерзости – такой же, как он, бунтарки, упивающейся своим бунтом: мятежницы, подобной поэзии в ее юном полете.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Первый раскат грома его пробудил. Смутный свет, который мог исходить лишь от далекой, задавленной тучами зари, пропитывал темный воздух. И по слову грома ударили первые струи великого ливня.

Насколько он опасен, стало ясно сразу. То был не просто проливной дождь. Даже первые павшие с неба потоки его хлестали землю, выбивая из нее пыль, с неторопливой жестокостью.

Воздух дышал печным жаром. Титус вскочил, точно его ударили палкой. Небо кипело и громыхало. Тучи зевали, как гиппопотамы, глубокие дыры или воронки распахивались и запахивались там и здесь, точно звериные пасти.

Он снова бежал, одолевая склон, в подобии полусвета. Очертания деревьев и скал внезапно вырастали пред ним, вынуждая рывками сворачивать влево и вправо, ибо видимыми они становились, лишь когда Титус почти налетал на них. Непосредственная его цель состояла в том, чтобы достигнуть опушки леса Горменгаст с ее тесно стоящими деревьями, так как только под их кронами и можно было спрятаться от дождя. Дождь шипел над его головой в редкой листве, не дававшей никакого укрытия даже от этого, самого первого порыва грозы.