Читать книгу "Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов"

о литературном труде своем, носившем название «Размышления о жизни». Куприн прочел рукопись, очень заинтересовался автором, подружился с ним и стал частым его гостем — и в доме и в баньке. В свою очередь и Николай Васильевич частенько заглядывал к Куприну, нередко брал у него книги. Ставя их по прочтении на полку и оглядывая книжное богатство Александра Ивановича, он обычно произносил:

— Жизнь коротка, а книг страшно много, и каждый год все прибавляется. Что будут делать люди через двести примерно лет?

— Через двести лет, — однажды при мне ответил Николаю Васильевичу Куприн, — люди будут не читать, а слушать книги. Вставят этакий крохотный валик в машинку, и какой-нибудь чтец преподнесет вам рассказ, повесть или, скажем, главу из романа.

— А книг, по-вашему, не будет? — спросил Кольцов. — Скучно же без книг, Александр Иваныч!

— Понимаю вас, голубчик, — вздохнув, отозвался Куприн, — я сам такой же, как и вы, но в будущем будут другие люди, иные умы, совсем другая жизнь. Люди научатся беречь леса, а ведь бумага — это лес, Николай Васильевич! А наш лес и сегодня уж изрядно повыведен…

Помню хорошо, что Куприн часто и подолгу беседовал с простым железнодорожным рабочим о будущем России, причем особенно подчеркивал самое, по его мнению, главное в характере того человека, который будет жить спустя сто — полтораста лет: чистоту, высокую нравственность, интеллигентность. Это слово Куприн особенно любил, часто пользовался им в разговоре, постоянно утверждая, что культурный человек не всегда интеллигентен и, наоборот, — интеллигент зачастую малокультурен. Куприн говорил, что лично ему дорог тот человек, в котором есть внутренняя интеллигентность, и в качестве примера ссылался на Николая Васильевича.

— Вы человек, так сказать, простой, — говорил однажды Александр Иванович, стоя перед смущенным, низко опустившим голову Кольцовым. — Образование у вас низшее — даже самое низшее, какое только может быть, — вы даже начальной школы не кончили… Гм… Однако такие, как вы, дороже дюжины так называемых людей интеллигентной профессии. А почему? А потому, что вы и подобные вам пытливы, до всего доходчивы, — если вы читаете, то уж читаете! Книга для вас кусок хлеба, а не просто как пирожное для какой-нибудь дамочки или ее супруга с нафабренными усами и пустопорожней душой. И, кроме того, — язык…

Куприн останавливался на четверть минуты, о чем-то пристально и с видимым удовольствием думал и продолжал:

— И язык, самое важное — язык; простой народ бережет его, сохраняет, относится к нему как к самому драгоценному, что он получил от своих предков. Не случайно, дорогой мой, поговорки, пословицы, меткие словечки родились не в семьях интеллигентов, а в гуще народной — в деревенской избе, у ночного костра, в степи и в лесу, на работе в поле и у станка на фабрике…

Хорошо помню тот вечер в середине лета тринадцатого года, когда Николай Васильевич, одетый во все чистое, новое, читал свои «Размышления о жизни». Кроме хозяина дома, присутствовали: Измайлов, критик того времени; ближайший друг Куприна Уточкин, авиатор, как тогда называли летчиков, и актер Александринского театра Ходотов. Я проник в кабинет писателя в качестве соседа, которого, как я справедливо полагал, нельзя выгнать: сидит в углу, никому не мешает, не лезет с вопросами, при случае и дверь откроет, и пепельницу подаст… Кроме того, сам хозяин смотрел на меня как на человека в достаточной мере взрослого. Я писал стихи, иногда читал их ему, он слушал, снисходительно одобрял. Помню, однажды он сказал:

— Вот тут у тебя дьявольски в рифму!

И, подняв над своей головой руку с вытянутым указательным пальцем, добавил:

— Я не смеюсь, голубчик, — черт знает, как в рифму! Это запоминается. Плохо только, что запоминается рифма, а в чем там дело — не запоминается.

— Я поправлю, — сказал я.

— Вот, вот, поправляй, — поддакнул Куприн.

— А потом вам покажу, — пообещал я.

— А это вовсе не обязательно, — поспешил заявить Александр Иванович. — Этак ты будешь без конца поправлять, голубчик!

…Николай Васильевич надел очки, кончиками пальцев щипнул свою козлиную бородку и по знаку хозяина дома приступил к чтению.

Это было очень давно, почти полвека назад… Я хорошо запомнил только комментарии слушателей. Измайлов заметил, что описание жизни и быта мелких служащих Гатчины-Товарной излишне подробно и потому утомительно. Ходотов сказал одно слово: «Здорово!» — и щелкнул пальцами. Уточкин осторожно, ссылаясь на свою полную непричастность к литературе, заявил, что сочинение Николая Васильевича Кольцова не дает ничего нового, что на эту тему в русской литературе уже имеются и рассказы, и повести, и даже стихи и поэмы.

Куприн говорил и долго и увлеченно. Он хлопал по плечу Николая Васильевича, благодарил его и обещал позаботиться о том, чтобы некая часть рукописи была напечатана.

Ходотов принялся декламировать «Безумству храбрых поем мы славу». Измайлов, поблескивая пенсне на шнурочке, с нескрываемой иронией разглядывал Николая Васильевича. Уточкин спрашивал его, «катался ли» он на аэроплане, на что автор «Размышлений о жизни» отвечал, что это ему и в голову не приходило, но он готов подняться хоть сейчас. «Завтра, — сказал Уточкин, и глаза его молодо засверкали, — на пятьсот метров, черт подери! Утрем нос зазнайкам! Покатаемся полчаса, идет?»

Сейчас я напрягаю память, силясь вспомнить, о чем же читал Николай Васильевич Кольцов… Думаю, что в «Размышлениях» своих он рассказывал о тяжелой жизни сцепщика вагонов, и, возможно, было в этих размышлениях что-то весьма острое, может быть, даже и революционное. Да, наверное, так оно и было, потому что дней через пять Николая Васильевича арестовали.

Да и не его одного: в августе тринадцатого года на станции Гатчина-Товарная (в полукилометре от Гатчины-Пассажирской, по Балтийской линии) было арестовано не менее двадцати железнодорожников, работавших в депо и на путях.

— Сходи к Ольге Ивановне, — попросил меня Куприн, — и узнай, что слышно о ее муже, а потом скажи мне. Если будет кто-нибудь из посторонних, ничего не спрашивай, ничего не говори, потом это сделаешь.

Ольга Ивановна, жена Николая Васильевича, весьма недоверчиво и настороженно выслушала меня и произнесла только одну фразу:

— Скажи Александру Ивановичу, что завтра я истоплю для него баньку.

На следующий день утром Куприн направился в Александровскую слободу, вместе с ним пошел и Уточкин. Я был глубоко заинтересован судьбой Николая Васильевича, — этот человек нравился мне, внушал симпатию. Я спрашивал себя: что он сделал и что с ним будет теперь? Мне казалось, что ему может и должен помочь такой хороший, известный писатель, как Куприн, — его знает вся Россия, собрание его сочинений было выпущено в двенадцатом году в виде приложения к знаменитому журналу «Нива».