Читать книгу "Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье - Марина Сванидзе"

Гайдар вспоминает, что в институте шли постоянные споры: в какой мере серьезны намерения нового руководства. Большинство настроено скептически. Не пойдут они на глубокие преобразования, которые могут пошатнуть основы их тотального контроля над экономикой. Зачем рубить сук, на котором сидишь? Гайдар тогда полагает, что очевидное «отставание от уходящего вперед Запада должно стимулировать радикальные изменения, во всяком случае, со стороны более динамичной молодой части руководства».

Кроме того, Гайдар говорит: «Потом, честно говоря, мне просто симпатичен Горбачев». При Горбачеве начинают выходить книги, которые были запрещены. Это меняет настроение, жизненное ощущение. В это время выходят и книги братьев Стругацких. Один из них, Аркадий Стругацкий, тесть Гайдара.

Кроме того, Гайдар считает, что Горбачев понимает, что относительное благополучие, построенное на нефтяных деньгах, иллюзорно, временно.

При всем понимании падение цен на нефть – это шок для Горбачева. Не только экономический, но и политический. На нефть завязаны закупки зерна, продовольственных и потребительских товаров. Если они резко сокращаются, возникает прямая опасность для власти.

Вообще, что бы кто сейчас ни вспоминал, товарно-денежные отношения к концу существования СССР достигли законченного вида, в смысле, поглотили советскую жизнь целиком, с потрохами. У подавляющей массы населения мощный культ вещей – любых, про продукты питания и говорить нечего. СССР на своем закате – это истинное общество потребления. Что неудивительно для экономики дефицита на этапе гниения. Люди готовы переплачивать, т. е. давать взятки, за что угодно – за сапоги, за мясо, за лекарства. Советская система после 70 лет существования не оставила ни идеологии, ни авторитетов, ни веры, все свелось к стремлению купить, или, как тогда говорили, достать. Для рядового человека, не имеющего доступа к распределительной 100-й секции ГУМа, «Березке», независимо от рода занятий, образования, начитанности, жизнь – это охота за добычей. Конечно, между жителями Москвы и провинциалами есть разница, потому что в провинции вообще пусто. Но все со всей страны едут в Москву и тут в очередях действительно оказываются в равных условиях. В многочасовой давке – равные стартовые условия.

Я помню профессуру Института Курчатова на морозе в очереди за куртками-«алясками». Торговали после закрытия магазина. Стояли с маленькими детьми, с колясками. Весело было. Никакой злобы. Все привычно. И потом все вокруг – в одинаковых «алясках». Сейчас многие вспоминают именно это равенство. Но тогда эти же самые люди писали в ЦК КПСС: «Что происходит со снабжением населения? Нам хотелось бы получить объяснение причин снижения нормы продажи сахара в одни руки». Или: «Разъясните, пожалуйста, по чьей вине исчезли моющие средства».

На самом деле можно разъяснить. Ведь как мы жили в 60-е, 70-е и в начале 80-х? Была такая негласная договоренность между властью и населением: население не интересуется политикой, а власть за это обеспечивает неизменные цены. Пусть товаров немного, очереди, но цены устраивают людей – все остальное неважно. Власть дотирует стоимость продуктов, вроде как доплачивает, тратит на это огромные средства. Национальный доход растет медленнее, чем эти дотации. Премьер Рыжков в 90-м говорит: «За последние 35 лет национальный доход увеличился в 6,5 раз, а государственные дотации – более чем в 30 раз!» Это скрытая инфляция. Егор Гайдар вспоминает: «Я точно помню, что твердо решил разобраться в вопросах экономики, прочитав завершающую часть «Обитаемого острова» Стругацких. Там Странник говорит Максиму: «Ты понимаешь, что в стране инфляция? Ты вообще понимаешь, что такое инфляция?» Но в СССР в массе никто ничего не знает об инфляции, это заграничное слово.

Население удовлетворено неизменностью цен, а к тотальному дефициту привыкло.

Дефицит всего был всегда, все годы советской власти. Сначала его в конце 20-х, в 30-е годы в пылу энтузиазма воспринимали как должное и временное. Особенно молодые, которые не знали другой жизни. Потом была война, после войны все готовы были стерпеть, в сравнении с войной все хорошо. Потом, после смерти Сталина, колхозникам стали давать паспорта – до этого они были просто крепостными, без паспортов, без пенсий, плата за работу копеечная.

В 30-х годах в деревнях было 80 процентов населения, и они при неэффективном колхозном строе могли кое-как кормить города. После получения паспортов и массового бегства из колхозов в деревне осталось менее 50 процентов. Такими силами при колхозной системе города было уже не прокормить. А тут еще деревенские в города понабежали и тоже ждут, когда их накормят. Значит, зерно надо закупать за границей. И мясо надо закупать. И одежду. Система могла рухнуть уже к началу 70-х. Но повезло. Открыли крупные месторождения нефти и газа. А тут и цены на нефть подскочили. На этой нефти прожили еще 10 лет, ни о чем не думая. Мы, советские люди, уже точно жили и в голову не брали, за счет кого кормимся. Ну кто в 70-е годы знал что-нибудь о ценах на нефть? А потом цены на нефть рухнули. Втрое… Как если бы сейчас они рухнули с нынешних 100 долларов за баррель до 30. Со всеми вытекающими для бюджета последствиями. И Горбачев в этом не виноват. Так бывает, если жизнь целой страны полностью зависит от цены на энергоресурсы, которая имеет свойство меняться от массы экономических и политических причин. Так что конец 80-х годов – это конец привычного советского дефицита.

Речь с этого момента идет уже просто о пустых прилавках, о драках в очередях за куском колбасы, о радости, когда этот кусок достается тебе. Потом речь пойдет о гуманитарной помощи, которую нам будут оказывать западные страны. То есть советская экономическая система кончает капиталистической гуманитарной помощью. На гуманитарной помощи сидит даже армия.

Из письма замминистра обороны Архипова председателю Центральной комиссии по распределению гуманитарной помощи Воронину: «Уважаемый Лев Алексеевич, прошу Вас передать Министерству обороны СССР 8 млн комплектов сухих пайков военнослужащих бундесвера, поступающих из Германии в качестве гуманитарной помощи, для выдачи военнослужащим и членам их семей».

Теперь никто этого уже не помнит. Помнят, что на руках были Деньги. Большие, по советским меркам, деньги. Связка между этими деньгами и пустыми полками магазинов отсутствует. Это в экономике такие деньги называются вынужденным накоплением. Именно эти деньги многие теперь вспоминают как символ советской обеспеченности и уверенности в завтрашнем дне. Что бы ни вспоминали сейчас, на самом деле эти вынужденные накопления – свидетельство развала потребительского рынка и признак финансовой катастрофы в стране. Эта экономическая трагедия страны больше, чем последний мировой кризис, больше, чем американская Великая депрессия. Экономическая трагедия СССР так и осталась непонятой, незамеченной, вроде как и не бывшей. Деньги на сберкнижках, в письменных столах, в шкафах под стопками постельного белья, под матрацами, которые копили годами на машины, финские холодильники, кооперативные квартиры, мебельные стенки, просто на черный день, – эти деньги на руках не позволили заметить, понять, поверить, что страна-то обанкротилась. Что вот он, настоящий черный день.

Хотя ничего удивительного, потому что само государство до последнего продолжает жить как проигравшийся, разорившийся барин: до последнего вздоха пытается сохранить привычные траты. Продолжает безвозмездную помощь политически родственным режимам, т. е. берет кредиты на Западе и дает эти деньги борцам с капитализмом. Внутри страны заемные деньги швыряются на дорогостоящий долгострой. Не говоря уже о военных расходах. Гайдар вспоминает: