Читать книгу "Китаист - Елена Чижова"

Достали со своими мультиками! Нет бы интересное показать. А? Бриллиантовую руку. Типа аристократы и дегенераты! – его внутренний захохотал, предвкушая непреходящее наслаждение от просмотра комедии, любимой всем советским народом.

В иных обстоятельствах он и сам бы охотно присоединился, но теперь, чуя недоброе, дал строгий окорот:

«Заткнись. Ты! Сам гопник, дегенерат!»

Вот щас обидел, – тот буркнул, но ржать перестал. – Куда уж нам! Супротив вас, аристократов.

Между тем сорокаметровая статуя оторвала от земли неподъемный гранитный сапожище (будто дерево с комлем) – и, ломая складки горных пород, легко и без особых усилий, словно складчатые полы своей шинели, шагнула через Хребет. С Запада, ей навстречу, высоко задрав каменное голенище, выступил российский враг – со шмайсером поперек живота.

Памятуя, чье тут все-таки авторство, он ждал короткой автоматной очереди: Тра-та-та-та-та-та, – от которой грозный советский символ огрузнет, выронит из бессонных рук обоюдоострый меч, орудие защиты от вероломного нападения, и с грохотом распадется на части, куски, обломки, растопырится ржавой арматурой. Прямо у него на глазах.

«А вдруг… – вся его внутренняя дрожала безумной надеждой. – А вдруг все-таки не спасует, даст достойный отпор…»

Былинное орудие хрустнуло, точно ножка кузнечика. Он содрогнулся, прозревая то, что неминуемо за этим последует: крах в самом прямом и окончательном смысле, однако – о чудо! – каменные пальцы советского колосса уже сжимали гранитный макет калашникова (магазин, полностью снаряженный) – надежнейший в мире автомат.

Боевые шансы противников сравнялись. Но паче его чаяния, гигантские идолы не спешили вступать в последний и решительный бой.

Высоко задрав сапоги, будто зависнув над горным кряжем (выше плоских вершин, забеленных простоквашей густых русских метелей), фигуры медлили, слепо озираясь, будто выбирали надежное место – куда бы потверже стать. Наконец, обнаружив каждый для себя глубокую удобную пропасть – одновременно, на ать-два! – точно по единому приказу из Центра: уперлись в землю сапогами, замерев поперек Хребта.

Зажатый между двух пар каменных голенищ, Урал лежал под небом, не в силах шевельнуть горными складками: так тяжко и недвижно они стояли, оборотясь друг к другу, но не высеченными из жесткой породы подбородками, а широкими спинами: как солдаты-десантники, попавшие во вражеское окружение. Спина к спине. Российский контролирует Север – в направлении Арктики; советский держит под прицелом Юг – до самой Антарктиды.

Ноги на ширине плеч. Взведенные автоматы – от живота.

Это на што они, суки, намекают. Мы, што ли, с ними заодно?

Он не слушал. Смотрел на муху. Теперь она устроилась на багажной полке – аккурат на свертке с его зимним пальто.

Огромная, под стать гранитным колоссам, как на плакате из детской поликлиники: «Мухи – разносчицы заразы!»

Пуча бесстыжие сетчатые глазенапы, муха потирала передними лапами. С таким наглым видом, словно что-то замышляла.

Теперь он наконец догадался. Лживый навет под видом мультфильма: «Вот, оказывается, чье тут грязное дело», – ее волосатых помойных лап.

Мух вербуют, падлы. Та к пойдет, до вшей докатятся.

Ярость, вскипавшая в пустом желудке, подпирала горло изнутри. Не теряя времени даром, он взобрался на кресло обеими ногами. Воспользовавшись фактором неожиданности (муха ведь как думала – не полезет, будет ждать, пока я сама спущусь пониже), коротко и прицельно шарахнул полым тубусом, по-солдатски выдохнув: «Ха!» – плотный ком ярости выбило, точно пробку из «Советского шампанского».

Синяя тушка прикипела к оберточной бумаге: неаппетитные мушиные внутренности пополам с кровью. Прицелившись, на этот раз лениво (ни дать ни взять – десантник на зачищенной территории: походя пристреливший зазевавшуюся курицу, – а не суетись, падла, не лезь под ноги), он сбил ее наземь одним брезгливым щелчком. На свертке осталось красновато-коричневое пятно.

Ништяк. Высохнет – пожелтеет, – судя по ернической интонации, внутренний недооценил масштабов его сокрушительной победы: дескать, подумаешь, муха.

Он хотел ответить: не муха. А захребетный агент. Такие-то – самые опасные: плодятся в несметном количестве, разносят заразу.

Но передумал: недоучка, все равно не поймет. Небось, и слыхом не слыхал о кампании «четырех вредителей», разработанной Компартией дружественного нам Китая. Крысы, комары, мухи, воробьи. Из них из всех воробей – самое слабое звено, воробью не продержаться в воздухе дольше четверти часа. Если громко кричать, бить в тазы и барабаны, гудеть в гонги, размахивать шестами и тряпками – падает замертво. Эти фотографии он запомнил с детства, когда, запершись в коммунальной кладовке, листал журнал «Огонек»: горы мертвых воробьев. Через год заметно увеличились урожаи риса, что оказало существенное влияние на рост китайской экономики.

А потом-то? Даже у нас писали. Гусеницы всякие расплодились и прочая тупая саранча. Все как есть обожрали, подчистую.

Он отмахнулся от горе-критика: на то и политические первопроходцы, чтобы время от времени допускать ошибки. Разве он этого не учел, переключившись на мух? Тут существенно другое: мух истребить труднее.

Это – да. Мухи – не воробьи. Куды пожелают, туды и летят. И в воздухе держатся. Плевать они хотели на барабаны. А тем более на тазы.

– Однако есть и преимущества, – он подмигнул своей внутренней наружке. – И стараться не надо. Мухи сами. Мрут как мухи.

Пошутил, надеясь, что внутренний оценит хорошую шутку. Но тот сощурился: Типа как этот? Ганс.

– И-о-ганн. Этими минутами страха (а может, смертного ужаса), проведенными в пустой емкости под днищем: от того ненадежного момента, когда тело замирает в вытянутом положении, до другого, когда рука фашистского офицера выволокла его наружу, – человек, чье имя он отчеканил, полностью искупил свои прежние ошибки.

Дак он чо, жив? А я думал – всё. Был, как грится, и нету.

– Что значит – нету! – даже озлился. – Отсидит и выйдет. Не помрет.

На мгновение представив, как Иоганн, томясь в фашистской одиночной камере, мечтает об СССР, он порадовался за бывшего друга. То, что Иоганн имеет самые смутные представления о настоящей советской жизни, станет для него поддержкой. Подспорьем.

Дак его што, арестова-али? – внутренний голос протянул недоверчиво.

– Ну да. Ты же сам видел. Я? Где?

– Как – где? На платформе. – Он чувствовал смертную тоску. Приходится объяснять элементарные вещи: когда действительность противоречит воображению, мудрый человек принимает сторону воображения.

Не, ну ваще-то видел конешно… Тока забыл. Прям из головы вон.

– Собранней надо. Не в отпуске. На службе, – пользуясь смущением своего внутреннего сотрудника (выходит, не зря он обращался к шефу: не охранник и даже не сторож – теперь их связывают куда более справедливые отношения), аккуратно подпихнул мушиный трупик под кресло. Носком зимнего сапога.