Читать книгу "Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор"

Увы, она в это верила, моя прелестная, резвая принцесса, да и могло ли быть иначе!

6 февраля 1712 года у ней начался жар; на шее под ухом появилась опухоль, правда, совсем небольшая, размером с ноготь; однако потом начались судороги, и принцесса кричала от боли, мучившей ее, точно роженицу, приступами. Ей дважды отворяли кровь и четыре раза давали принять опиум и пожевать табак. В те минуты, когда боль стихала, она еще находила в себе силы смеяться и шутить: «Хотела бы я умереть и поглядеть с небес, что будет дальше; я уверена, что дофин женится на послушнице или на кастелянше монастыря Святой Марии!»

9 февраля на коже у дофины выступила сыпь, позволявшая надеяться, что у нее всего лишь краснуха; жар был по-прежнему силен, и теперь больная приходила в сознание лишь на короткое время, да и то не вполне. Ей снова пустили кровь. Тем не менее, ночь со вторника на среду, 10 февраля, прошла еще хуже; надежды на краснуху уже не было, а, может быть, болезнь пошла вглубь; жар все усиливался. Обезболивающие средства не оказывали никакого действия. Вдруг она сказала: «Мне кажется, мы скоро заключим мир, но я этого не увижу»; однако спустя несколько минут подробно перечислила, что она станет делать после подписания мирного договора, как будет веселиться в ту ночь, поспев и на бал и в оперу.

11 февраля в 9 часов утра Король вошел в комнату дофины, где я находилась почти неотлучно. Дофин, которого беспокойство за жену продержало в ее спальне трое суток, наконец смирился с уговорами врачей, которые отвели его в собственные покои, желая оградить от скорого ужасного зрелища. Принцесса была так плоха, что Король просил меня уговорить ее исповедаться; я постаралась выполнить эту просьбу как можно деликатнее, все еще надеясь, что она оправится. Несмотря на свои мучения, принцесса очень удивилась и спросила, так ли уж тяжело ее состояние, я отвечала мягко, обиняками, чтобы не пугать ее. Наконец она решила исповедаться, но не своему обычному духовнику-иезуиту, которого предоставил ей Король, а одному монаху-францисканцу, о котором слышала много хорошего. «Ведь это не страшно, тетушка, что я хочу другого духовника?» — спросила она. «Нет, дитя мое, — отвечала я, — это вполне позволительно и облегчит вам исповедь». Затем я предложила ей причаститься. Дофину отнесли в часовню; Король сопроводил ее туда, заливаясь слезами. Больная приняла последнее причастие. Я села у ее изголовья.

— Тетушка, — сказала она, помолчав, — я чувствую, что стала совсем другою. Мне кажется, я вся переменилась.

— Это оттого, что вы приблизились к Богу, — ласково ответила к, — и теперь он утешает вас.

— Мне уже не больно, — продолжала принцесса. — Я только боюсь, что часто гневила Бога.

— Этого страха достаточно, чтобы он простил вам все ваши грехи; только вы должны твердо обещать не совершать их более, если он вернет вам здоровье.

Тогда она добавила:

— Тетушка, меня беспокоит только одно — мои долги.

— До сих пор вы всецело доверялись мне, — сказала я. Так доверьте мне и эту заботу. Обещаю вам: если вы выздоровеете, об этом и речи не зайдет.

Я хорошо знала, что дофина, беспечная, как и в бытность свою герцогиней Бургундскою, наделала множество карточных долгов. Она велела принести ларец, сама открыла его и вынула было несколько листков, но тут силы изменили ей; захлопнув ларец, она знаком приказала поставить его подле кровати, откуда, в минуты просветления, упорно глядела на него, словно боялась, что ее детские секреты вот-вот раскроются посторонним.

К дофине вызвали семерых врачей, придворных и городских; осмотрев ее, они устроили консилиум в соседней гостиной, вместе со мною и Королем; все единодушно высказались за то, чтобы пустить кровь из ножной вены до того, как возобновится жар. В 7 часов вечера эта операция была сделана, но облегчения не принесла.

Дофина вызвала к себе герцогиню де Гиш, чтобы попрощаться с нею.

— Милая герцогиня, я умираю.

— Нет, нет! — воскликнула та. — Бог услышит молитвы дофина и вернет вас ему.

— А я думаю иначе, — горько вымолвила принцесса. — Именно затем, что дофин угоден Богу, тот и ниспошлет ему это испытание.

Затем она обратилась ко мне и ко всем остальным, стоявшим возле постели:

— Нынче принцесса, а завтра….. — прах.

При этих словах я не удержалась и заплакала.

— Ах, тетушка, вы меня разжалобите, — сказала она.

Король чуть ли не каждый час заходил к принцессе. В Париже открыли ковчежец с мощами Святой Женевьевы; монарх приказал молиться за дофину во всех церквях.

Ночь принесла ей новые ужасные страдания. 12 февраля, к 6 часам вечера, принцесса потеряла сознание и впала в агонию. Ее обрядили в предсмертное платье — длинную белую рубашку без кружев, единственным украшением которой были недвижные, сложенные на груди руки. Глаза мои наполнились слезами при воспоминании о розовых атласных корсажах и сверкающих бриллиантами юбках, в которых она так любила красоваться всего шесть дней назад… Я видела, что она уже не придет в себя, глаза у ней закатились. Взяв ее за руку, я прошептала: «Мадам, вы идете к Господу». — «Уже, тетушка?» — выдохнула она. Это были ее последние слова. Я нежно поцеловала ее и вышла, чтобы поплакать вволю. К восьми часам вечера дофина скончалась.

Король сел в карету у подножия парадной лестницы; я и госпожа де Кейлюс сопровождали его в Марли. Мы оба были в полном отчаянии; Короля сотрясали судорожные рыдания без слез; я же так отупела от горя, что не могла даже утешать его; у нас не хватило сил войти к дофину, а он оказался не в состоянии ехать вместе с нами: спускаясь по лестнице, он упал в обморок.

Я снова увидела Короля на следующее утро. Проснувшись, я тотчас поспешила к нему, намереваясь просмотреть вместе с ним содержимое ларца дофины, однако он был так растерян и подавлен, что я оставила эту мысль. Монсеньора, с самого начала болезни жены, также беспокоили легкие приступы лихорадки, которую, впрочем, приписывали печали и беспокойству. «Это всего лишь жар от сердечных спазмов», — уверяли врачи, но я опасалась, что тут кроется нечто более серьезное. Увидевшись с внуком, Король долго и нежно обнимал его; их разговор то и дело прерывался слезами и рыданиями; потом, приглядевшись к дофину, Король испугался, как и я; врачи посоветовали принцу немедля лечь в постель.

15 февраля ввечеру стало ясно, что дофин, в свой черед, болен тем самым видом болезни, которая унесла в могилу его жену; но, поскольку жар был невелик и других опасных симптомов не наблюдалось, врачи сочли за лучшее не отворять больному кровь, подозревая, что именно частые кровопускания и навредили дофине. Впрочем, они ободряли нас, и мы, погруженные в скорбь по умершей принцессе, не слишком волновались за жизнь дофина; однако 17 февраля принцу стало так худо, что он попросил послать за святыми дарами. Никто не понимал, чем вызвано это желание, — болезнь казалась вовсе не смертельною.

Ему отвечали, что спешить незачем. К двум или трем часам ночи больного охватило ужасное возбуждение; он потребовал, чтобы его немедля причастили. Духовник начал отговаривать его, уверяя, что он вовсе не так плох. «Если вы еще промедлите, — отвечал принц, придется сделать это, когда я буду уже без сознания». Он жаловался на сильное жжение внутри и твердил, не умолкая: «Я горю, я горю, а в Чистилище будет еще хуже!» У него выступила сыпь по всему телу, но он страдал только от этого внутреннего всепожирающего огня. Однако жара у него не было, и было решено не будить Короля; я и сама провела ту ночь, не подозревая ничего худого. К шести часам утра дофин внезапно впал в агонию; его спешно причастили — как он и предсказал, уже в бессознательном состоянии. К постели умирающего сошлись все близкие. На их глазах несчастный принц и скончался в ужасных муках: он метался, бился в конвульсиях, цеплялся за кровать, бредил, перемежая ругательства с именем Христовым; трудно было поверить, что он готов предстать пред Господом, — скорее казалось, что он борется с Дьяволом и всеми демонами Ада. Он умер в Марли, в половине девятого утра; Король приказал доставить его тело в Версаль и положить рядом с покойной дофиною.