Читать книгу "Первое кругосветное путешествие на велосипеде. Книга первая. От Сан-Франциско до Тегерана. - Томас Стивенс"

тут же направляю мои шаги туда, чтобы выяснить, можно ли у них разжиться чем-нибудь съедобным. Едва они увидели, как я направляюсь к ним, как они бесславно покидают поле, бездумно оставляя сумки и багаж на милость безжалостного захватчика.

Среди их пожиток я нахожу немного хлеба и огурцов, которые я тут же конфисковываю, оставляя вместо них монеты в два с половиной пиастра. Испуганные женщины наблюдают за мной с безопасного расстояния в триста ярдов. Когда они вернутся и обнаружат монеты, они будут мечтать, чтобы какой-нибудь велосипедист появлялся рядом и подобным образом пугал бы их каждый день. Позже, днем, я сбился с правильного пути. Это не мудрено, поскольку с тех пор, как он покинул долину реки Гевмейли, было трудно отличить тропу на Эрзинджан от многочисленных других троп, пересекающих местность во всех направлениях.

В таком путешествии, как это, кажется, начинаешь обретать определенный инстинкт относительно дорог. Несомненно, что в последное дни я ни разу не сбивался с пути, не имея каких-либо весомых причин, я инстинктивно чувствовал, если всё-таки сбивался с пути.

Группа погонщиков верблюдов направляет меня к потерянной мною тропе на Эрзинджан, и через час я следую по притоку древней реки Лик, вдоль долины, где все выглядит удивительно зеленым и освежающим, как будто меня внезапно перенесли в совершенно другую страну.

Это преображение от бесплодных скал и обожженного на солнце камня до долины, где основными культурами кажутся люцерна и клевер, и которая с юга окружена густыми сосновыми лесами, сбегающими вниз с горных склонов до уровня зеленых лугов, скорее приятный сюрприз. Секрет магического изменения не остается секретом долго. Он проявляется в форме различных широких снежных пятен, все еще задержавшихся на вершинах более высокой горной цепи за пределами долины. Эти сосновые леса, приятная зелень и высокие снежные вершины рассказывают часто повторяющуюся историю. Они красноречиво говорят о сохраненных лесах и о том, что зимний снег удерживается здесь. Они говорят тем более красноречиво, что их окружают бесплодные, высохшие холмы, которые при одинаковых условиях могут принести аналогичные счастливые результаты, но которые теперь лишены влаги. Пересекая эту улыбающуюся долину, я встречаю мужчину, спящего в буйволиной арбе. Ирригационная канава проходит параллельно дороге и непосредственно рядом с упряжкой. Пугливые буйволы устремляются в канаву от страха перед велосипедом и скидывают своего сонного погонщика в воду. Этот человек явно нуждается в ванне, но почему-то он не хочет ее ценить. Возможно потому, что это произошло слишком импровизированно, чтобы соответствовать его спокойному азиатскому темпераменту. Он возвращает мне грубую, несимпатичную гримасу с продолжительным взглядом недоумения, но ничего не говорит. Вскоре я встречаю мальчика, едущего на осле, и спрашиваю у него расстояние до Эрзинджана. Юноша выглядит сильно напуганным, но ему удается удержать достаточное присутствие духа, чтобы поднять один палец, под этим я понимаю, что это означает, что ехать один час, или приблизительно четыре мили. Я продолжаю крутить педали вперед, надеясь добраться до города до наступления сумерек, в то же время я очень удивлен, что город так близко, так как я не ожидал добраться туда до завтра. В пяти милях от того места, где я встретил мальчика, и сразу после заката я обгоняю несколько katir-jee по дороге в Эрзинджан с ослиными повозками с зерном и задаю им тот же вопрос. От них я узнаю, что вместо часа, не менее двенадцати часов пути, и что дорога ведет через весьма гористую местность. У подножия гор, недалеко от севера, расположена большая деревня Меррисерриф, и, заботясь о том, чтобы не соблазнять провидение послать мне еще одну ночь без ужина в холодной, безрадостной пещере, я отправляюсь туда.

Фортуна на этот раз бросает меня в общество армянина, чье главное беспокойство заключается, во-первых, в том, что я хорошо понимаю, что он армянин, а не мусульманин. И, во-вторых, чтобы представить меня мудиру, который является мусульманином и турецким беем, для того, чтобы он мог привлечь к себе внимание мудира, лично продемонстрировать меня, как редкую новинку, на его (мудира) гумне. Чиновник с несколькими друзьями пьют кофе в одном из уголков гумна, и, хотя я не очень рад своей роли в кукольном спектакле армянина, я даю мудиру представление с участием велосипеда, ожидая, что он пригласит меня остаться его гостем на ночь.

Однако он оказывается невежливым, даже не приглашая меня принять кофе. Видимо, полностью привыкший к отвратительному рабству армян вокруг него, он перестал проявлять взаимную любезность по отношению ко всем остальным, кроме тех, кто стоит выше него в социальной лестнице, и кто ведет себя точно так же по отношению к нему. Вследствие этого убеждения я очень рад тому, что после того, как он покидает гумно, появляется повод поучить его другому поведению. Другие друзья мудира появляются на сцене, когда я ухожу, и он зовет меня вернуться и показать представление для вновь прибывших. Лицо армянина справедливо излучает важность от того, что он, как бы, приобщен к обществу, а собравшиеся гости даруют ему свое одобрение. Но я отвечаю на соблазненное приглашение мудира отрицательным взмахом руки, показывая, что я не хочу больше беспокоиться о его благе.

Обычная толпа окружающих воспринимает этот жест самоутверждения с удивлением с открытым ртом, как будто слишком невероятное событие в их сознании. Им это кажется актом почти криминальной невежливости, и те, кто в непосредственной близости от меня, кажутся почти склонными вернуть меня на гумно, как преступника. Но сам мудир не такой болван, но он осознает допущенную им ошибку. Хотя он слишком горд, чтобы признать это. Следовательно, его друзья упускают, пожалуй, единственную возможность в их безмятежной жизни увидеть езду на велосипеде. Из-за моего незнания их языка я вынужден более или менее плыть по течению обстоятельств предоставленных мне, при въезде в одну из этих деревень, для ночлега, и не имея возможности выбрать лучшее, получать то, что дают, каким бы капризным ни был выбор судьбы. Мой армянский «менеджер» теперь передает меня в руки одного из его соотечественников, от которого я получаю ужин и стеганое одеяло, засыпая от не слишком обширного выбора, на соломе, под широким карнизом бревенчатого амбара, примыкающего к дому.

На этот раз я очень ошибся, выехав совсем рано без завтрака, так как оказалось целых восемнадцать утомительных миль пути через скалистый перевал прежде того, как я достиг следующее человеческое жилище, в краю зубчатых скал, глубоких ущелий и редких сосен. Однако, к счастью, мне не суждено было проехать все эти восемнадцать миль без завтрака, ну или не