Читать книгу "Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт"

— Мы можем предвидеть возможность заключения мира не больше, чем исход войны. Но ясно одно: как бы ни сложилась война, экономические проблемы останутся такими же, как прежде. Война не разрешит ни одной из них. Эти проблемы простираются за пределы воюющих стран. Вот почему Америка занимается подготовкой к решению этих проблем.

— Нахожу эти заявления чрезвычайно уместными, господин Уэллес, — сказал я в свою очередь. — По-моему, экономические проблемы, которые возникнут в конце войны, будут иметь гораздо большее значение, чем политические.

— Как раз поэтому мне поручили встретиться и поговорить с вами во время посещения Берлина, господин Шахт. Вы знаете, конечно, что в Америке вас высоко ценят как экономиста.

После продолжительного обмена мнениями по экономическим вопросам я не скрыл, что решительно настроен против войны, что американское посольство знает это с тех пор, как советник посольства Дональд Хит встретился со мной. Поэтому я буду очень рад, если американская администрация займется посредничеством.

Я видел Гитлера еще раз по одному официальному поводу, когда он вернулся после успешной кампании против Франции. Приветствовать Гитлера на вокзале Анхальт были приглашены все министры и партийные руководители. Мое отсутствие на встрече произвело бы очень плохое впечатление: не оставалось ничего другого, как принять приглашение. По пути на церемонию я подобрал на машине министра Альфреда Розенберга. Это был неизменно скрытный и молчаливый человек. У меня сложилось впечатление, что он боялся проявить недостаток интеллекта, если будет говорить слишком долго. Во время этой поездки от него невозможно было добиться ни слова.

На перроне в мундирах с позолоченными галунами собрались чиновники и партийные идеологи. Будучи единственным штатским лицом в обычном костюме, я, должно быть, производил странное впечатление. Но они привыкли к тому, что вызывало у меня смущение. Я никогда не надевал мундира. Однажды я сказал Гитлеру, что никто не преуспеет в партии, пока не приобретет звания и не наденет мундир, и тот немедленно ответил:

— Вы можете получить от меня любой мундир.

Я поднял обе руки в знак протеста и воскликнул:

— Пожалуйста, лучше не надо!

Когда подошел поезд, Гитлер сошел на платформу и двинулся вдоль выстроившихся министров, пожимая каждому руку, кивая и улыбаясь. Он явно был в прекрасном настроении и останавливался перекинуться одним-двумя словами с тем или иным из встречавших официальных лиц. Подойдя ко мне, он горделиво взглянул на меня и воскликнул:

— Итак, господин Шахт, что вы скажете теперь?

На мгновение я не нашелся с ответом в смысле похвалы или осуждения. Просто пожал ему руку и сказал:

— Да хранит вас Господь.

Он прошел дальше без всякого ответа.

По окончании церемонии приветствия вся процессия автомашин двинулась в направлении Имперской канцелярии между шеренгами ликующей возбужденной толпы. Насколько мне известно, это был последний случай, когда Гитлер, переполненный гордостью в связи с победой над Францией, ехал, стоя в своей машине, перед лицом множества людей.

Моя машина остановилась у Имперской канцелярии. Я дал возможность выйти Розенбергу, отправлявшемуся на прием, который должен был последовать за встречей на вокзале. Он оглянулся и посмотрел на меня вопросительно, поскольку я оставался в машине.

— Это не для меня, — сказал я и поехал домой.

Я не скрывал своего неодобрения войны даже перед членами правительства. В декабре 1940 года госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер связался со мной и предупредил от имени министра иностранных дел, чтобы я воздерживался от пораженческих заявлений. Я спросил, перед кем именно я делал такие заявления. Мне ответили: перед министром экономики Функом. В связи с этим я написал ему письмо:

«Дорогой коллега!

Сегодня госсекретарь МИДа господин фон Вайцзеккер поразил меня заявлением от имени господина фон Риббентропа о том, что я допустил пессимистические высказывания о современной обстановке. В ответ на мою просьбу сообщить, откуда он узнал это, было названо ваше имя как источника информации. Очень хорошо помню, что обсуждал с вами один-два раза наше экономическое положение, когда вы пожелали узнать мои взгляды. Я рассказал вам о том, что исповедую несколько лет. А именно: что с экономической точки зрения мы не готовы для продолжительной войны. А что война с Англией будет весьма долгой, очевидно для каждого, кто знаком с англосаксонским менталитетом.

Поэтому возражения господина фон Риббентропа, должен сказать с сожалением, не вполне для меня ясны. Если он хотел, чтобы я изменил свое мнение, то должен был привести убедительные и веские причины, почему я должен делать то-то и то-то. Так обстоит дело. С другой стороны, не могу представить, чтобы господин фон Риббентроп желал сокрытия или искажения мной моих взглядов в профессиональных дискуссиях с советниками фюрера. Это даст превратное представление о моей лояльности к фюреру.

Я попросил господина фон Вайцзеккера ответить господину фон Риббентропу, что, пока фюрер желает, чтобы я оставался министром рейха, мое право и долг отвечать на вопрос коллеги-министра так, как того требуют мои убеждения и истина.

В связи с тем, что господин фон Риббентроп ссылался на вас в этом отношении, не могу воздержаться от того, чтобы довести этот вопрос до вашего сведения».

Я послал копию этого письма господину фон Вайцзеккеру с просьбой передать ее шефу.

30 января 1941 года, в восьмую годовщину «тысячелетнего рейха», газета Volkischer Beobachter посвятила несколько полных страниц хронике достижений национал-социализма в течение этих восьми лет. Упоминалась каждая малейшая подробность: имена ведущих деятелей, законы и постановления, празднества и церемонии, парады и выставки. Короче, все, что заслуживало упоминания, даже за весьма непродолжительный период.

В этой подробной хронике ни единым словом не упоминалось то, чего достиг я. Мое существование полностью игнорировалось, мое имя ни разу не упоминалось во всем длинном списке.

Такое глухое замалчивание — ужасное политическое оружие в руках тоталитарного тирана. Оно показывает, каким образом можно было держать немецкий народ в слепоте и неведении. Путь к публичности был закрыт любому, кто не желал раболепствовать перед системой. Ни один художник, творчество которого не устраивало Гитлера, не мог выставить свои картины на выставке, добиться какой-либо известности. Ни один книжный магазин не продавал книги, а театр не ставил пьесы того автора, чье произведение не было «одобрено» сверху.

Имелось немало мучеников гитлеровского режима, но они исчезали безвестно в тюремных камерах, могилах и концентрационных лагерях, и о них никто никогда не слышал. Но какая польза от самопожертвования в борьбе против власти, если оно остается неизвестным и не дает шанса, таким образом, воодушевить на борьбу других? Преступления, совершенные членами партии, — а имя им легион — никогда не позволяли оглашать, даже когда вердикты выносились судами общей юрисдикции. Когда в январе 1943 года мне удалось наконец добиться освобождения от формального поста министра без портфеля, об этом не было объявлено публично ни единым словом.