Читать книгу "Неистощимая - Игорь Тарасевич"

Деревни по краям дороги, вдоль которой шла Ксюха, жили своею неизвестной и непонятной жизнью. Иногда в них слышались звуки, человеческие голоса, cобачий лай, иногда – резко отдаваемые команды. «Ста-ааа-новись!..»… Вслед за командами слышался топот десятков ног. «Паа… машинам!»… Тогда слышалось еще короткое фырчание, с которым заводятся автомобильные двигатели. Ксюха слышала, как машины уезжают из деревень или возвращаются в деревни и видела, конечно, как машины катили по шоссе. «Ста-ааа-новись!» – издалека доносилось до Ксюхи. Издалека – потому что Ксюха деревни обходила стороною, да и вообще шла не по самой дороге, а вдоль нее полем или лесом. Много раз Ксюхе встречались собаки, все они, подбегая, скалились и рычали, но за несколько шагов вдруг ложились на живот и, поскуливая, подползали к ней. Мутные слезы капали из распахнутых собачьих глаз. Ксюха тогда наклонялась или приседала на корточки и гладила каждую собаку по голове, как ребенка. Собаки не смели следовать за Ксюхой, Ксюха шла в одиночестве, только один-единственный раз, уже близко от Кутье-Борисова, семья лосей – огромный сохач, юная изящная лосиха и совсем маленький лосенок – довольно долго держались позади, не догоняя и не отставая, пока Ксюха негромно не сказала им:

– Дальше не надо за мной идти. Потом приходите, летом.

Лоси остановились. Лосенок, вскидывая тонюсенькие ножки, подбежал к Ксюхе, она обняла его за шею и сказала: – Костик маленький… Не бойся, никто тебя не убьет.

Лосенок коротко вскрикнул, запрыгал вокруги Ксюхи, сохач поднял украшенную чудовищной величины рогами голову и заревел. Все трое повернулись и двинулись, обламывая сухие ветви и шурша листвою. После ухода лосей, вновь оставшись в одиночестве, Ксюха прошла еще только час или два. Прекрасный смешанный лес ненадолго уступил место темному сырому ельнику, а вскоре – сухим розовым глухово-колпаковским соснам. Далеко-далеко за верхушками елей уже виделась черная, когда-то бывшая золотою макушка колокольни.

Ксюха вышла на заросший метровой травою холм, перешла через сдвоенный овраг, из-за разительного сходства форм зовущийся у них в деревне Борисовой пиською, и начала спускаться вниз, в Кутье-Борисово, оставив позади, на холме, валяющиеся в траве черные трубы, ну, точно такие, какую отрыли при похоронах. Трубы валялись там без всякого видимого порядка, некоторые оказались разрезанными. Ксюха не обратила на них никакого внимания.

Когда-то между сдвоенным оврагом под холмом и деревнею помещался монастырь, называвшийся в округе Кутьим, а официально – Высокоборисовским Богоявленским женским монастырем. Ксюха помнила рассказы из далекого своего детства, что когда-то – это Ксюхе рассказывала бабушка, вдруг исчезнувшая из ее, Kсюхиной жизни, а бабушке, по всему вероятию, сама видела Игуменью монастыря Преподобную Екатерину, когда по большим церковным праздникам в монастырь допускались верующие или когда на Великий Праздник Богоявления – а монастырь-то назывался Богоявленский, значит, Крещенье было еще и монастырским праздником – все монахини во главе с Игуменьей в белых своих одеждах окунались, осенив себя крестом, в прорубленную в Нянге прорубь. А Игуменья Екатерина, рассказывала Ксюхе бабушка, по слухам, происходила не из простых крестьянок, но в монастыре начинала с послушницы, и в послушницах якобы носила имя Мария, а, принявши сан, приняла вместе с ним и новое монашеское имя – Екатерина. Так вот знала Ксюха, что благословение Преподобной Екатерины приносило счастье и здоровых детей молодоженам, и когда Екатерина выходила к верующим – редко, очень редко, – то выстраивалась к ней очередь молодоженов…

И что-то с памятью у Ксюхи стало теперь, в родном селе.

В разрушенном монастыре когда-то помещался Глухово-Колпаковский детский дом, где и жила до восемнадцатого своего года Ксюха. Сюда свозили сирот со всей области. По разрушенным камням монастыря, под облупленными и истертыми фресками бегали стайки детей, и невинные, и страшные в непосредственной детской своей извращенности вели игры, но сейчас, спустившись с холма и подойдя к месту своей юности, к месту, в котором Ксюха провела почти двенадцать лет, она вдруг ничего не вспомнила, не испытала никаких чувств. Монастырь оказался совершенно пуст, в лишенных рам окнах свистел ветер. Ксюха постояла, не заходя внутрь, хотя прежде собиралась поселиться в бывшей своей комнате на втором этаже шестого корпуса – в одной из бывших монастырских келейных. Ксюха, значит, молча постояла у разрушенного своего дома – настолько разрушенного, что здесь, казалось, прокатилась с артобстрелами и тяжелыми боями война, потом вдруг низко поклонилась, хотела перекреститься на крест над куполом, но крест отсутствовал. Тогда Ксюха сунула руку за пазуху, и там, между огромными ee грудями, нашелся маленький золотой крестик, которого прежде у Ксюхи и в заводе не было. Ксюха совершено не удивилась, приложилась к нему толстыми своими губами, перекрестилась на него и сунула обратно, между сиськами.

Ветер дунул; полетела листва, на земле на миг возникли водовороты желтых по ранней осени листьев, и Ксюхе послышались в шорохе листвы, в завывании ветра слова:

– Que Dieu vous bénisse, ma fille. Que Dieu bénisse votre fils.[193]

– Спаси Господи, – кротко отвечала Ксюха, словно бы действительно услышала и поняла принесенные ветром слова. – Спаси Господи, – повторила она, кланяясь в ту сторону, откуда прилетел ветер.

Ксюха прошла по совершенно пустой, как и ее бывший детский дом, деревне, не заботясь, куда и зачем идет.

На самом краю Кутье-Борисова стоял домик в два окна под огромным, да что – под чудовищных размеров дубом; дощатый почерневший забор накренился, свидетельствуя о долгом отсутствии хозяев, но земля меж забором и крыльцом дома сверкала изумрудною, удивительной для сентября ровной зеленью. Калитка была приоткрыта. Ксюха вошла. На столбике калитки висела ржавая из скрученной проволоки петля, Ксюха остановилась и накинула петлю на столбик ограды, оба столбика сразу оказались прижаты и – чуть мы не написали «намертво» – плотно соединены друг с другом. Заперевши калитку, Ксюха засмеялась неизвестно чему – может быть, тому, что больше сюда никто – вы понимаете, дорогие мои? – никто без воли ее, Ксюхи, не войдет.

С дуба соскочила и бросилась к Ксюхе молодая серо-палевая белочка с рыжими кисточками на ушках, бесстрашно прыгнула Ксюхе на колени.

– Сейчас, сейчас, – добродушно сказала Ксюха. Она достала из мешка остатки хлеба и протянула на открытой широченной своей ладони. Белочка тут же схватила корку обеими лапками, спрыгнула на траву и принялась грызть.

Ксюха еще раз сунула руку в мешок и достала свернутый в трубочку вощеный лист, развернула его пред собою, словно карту будущего, пока еще не пройденного маршрута. Это был Джотто, репродукция, принесенная в нору Цветковым и несколько дней, до всех событий, висевшая на старой шпалере на булавке – копия великой фрески, фрески из Капелла дель Арена в Падуе.

Исполняя волю царя Ирода к избиению младенцев, среди которых якобы есть будущий царь Иудейский, по всему Вифлеему шастали стражники, алчущие избить каждого, родившегося в эту ночь. Потому Святое Семейство по дороге, указанной Божьим Ангелом, немедленно прямо из ослиных яслей двинулось в Египет, в теплый и спокойный Египет. Бежало Святое Семейство в Египет, полный света и тишины. Покорный ослик вез на себе Марию с Младенцем, Иосиф шел впереди, оглядываясь на Жену с Ребенком и разговаривая с попутчиками, потому что дорога в Египет, судя по всему, знаема была множеству людей, но Ангел указывал путь именно им, и можно было предположить, что им одним, ведь именно Марии показывал Ангел дорогу – туда, вперед, в благословенный Египет. Потом Младенец вернется, Он придет, чтобы спасти нас, но Самому погибнуть. Вот почему покорность судьбе и готовность к новому горю изображалось на лике Марии, а тревога – на лице Иосифа, вот почему суровый лик Младенца обращен был не вперед, к покою и жизни, а в сторону только что покинутого Вифлеема, где всему семейству грозила смерть, где нет спасения – никому.