Читать книгу "Пламя Магдебурга - Алекс Брандт"

Штайн покачал головой:

– Не могу. Извини, Мария, но говорить больше не о чем.

И, не попрощавшись, закрыл перед ними дверь.

«Почему жизнь так несправедлива к нашей семье?» – размышлял на ходу Петер. Он уже повернул на улицу Святого Павла, и до дома ему оставалось идти всего несколько минут. «Почему люди обращаются с нами так, как будто мы чем-то провинились перед общиной? Чем мы хуже всех остальных?» Он часто задавал себе этот вопрос и злился, оттого что прекрасно знал ответ на него. Жизнь их семьи переменилась к худшему после того, как отец начал пить и забросил плотницкое дело. Именно с этого момента они утратили не только доброе отношение других горожан, но и постоянный заработок. Всего за несколько месяцев Андреас Штальбе растерял всех своих заказчиков и влез в долги, для покрытия которых пришлось продать мастерскую. Магистрат несколько раз накладывал на него штраф за пьянство и неподобающее поведение, а один раз даже приговорил к стоянию у позорного столба на площади. Кончилось все тем, что однажды утром непротрезвевший Андреас спустился по ступеням крыльца своего дома, сделал несколько шагов вперед и рухнул в колодец, стоящий чуть в стороне от дорожки.

Петер помнил, как Макс Лерхер при помощи длинного шеста с острым крюком вытаскивал тело отца. Оно пробыло в колодце всего несколько часов и не успело разбухнуть и позеленеть от воды. Лерхер возился долго, кряхтел, ворчал под нос, бросал на мать недовольные взгляды, как будто это она была виновата в том, что ему приходится так трудиться. Петер стоял, опустив голову. Ему было страшно. Он боялся, что его отец мог превратиться в колодце в чудовище. Еще страшней было глядеть на белое от горя и стыда лицо матери. На следующий день после похорон они закрыли колодец деревянным щитом, скрепили железными скобами так, что уже не открыть, и за водой с тех пор ходили к перекрестку улицы Подмастерьев и улицы Милостей Архиепископа.

Неужели над их семьей нависло проклятье? Но ведь, несмотря на свою бедность, на свою скудную жизнь, они всегда были добропорядочными людьми, не пропускали церковных служб, должным образом исполняли все те обязанности, которые им полагалось нести. Почему же тогда – почему?! – в Кленхейме к ним относились с таким пренебрежением? Почему его мать должна была так униженно просить других о любой мелочи, а их соседи смотрели на нее свысока, так, как будто она в чем-то была виновата или несла на себе клеймо? Почему казначей всегда разговаривал с Петером, как с проходимцем без чести и совести? Это несправедливо, несправедливо! С детских лет он работал как вол, чтобы помогать матери, а она сама до глубокой ночи занималась шитьем, стиркой, бесконечными хлопотами по дому, которые лишили ее сил, состарили раньше срока. У них не было времени отдыхать, они не вылезали из долгов, они недоедали. Накануне большого собрания, на котором он должен был принести присягу и стать полноправным членом общины, мать плакала оттого, что ему нечего надеть и что ему придется идти в ратушу в старых отцовских башмаках и перелатанной куртке. Отец виноват в том, что их семейство оказалось в столь бедственном положении. Но он, Петер, не виноват в поступках отца. Даже если и виноват – разве события последних недель не искупили его вины? Разве он мало сделал для Кленхейма?! Он дрался с солдатами, каждый из которых мог убить его или на всю жизнь оставить калекой. Он преодолел свой страх, он стал сильным и ловким. Он научился не бояться крови и смерти. Он стоял, глядя в глаза Кессадо, видя перед собой опущенный к земле бритвенно-острый клинок, чувствуя, как катятся по спине капли холодного пота, – стоял, но не дрогнул, не побежал прочь, не бросил на произвол судьбы остальных. Где в этот момент были члены Совета, где были общинные судьи, где были все те, что мнят себя первыми людьми города? Струхнули, решили дождаться, пока Кессадо и его головорезы всех уничтожат. Трусы, крючкотворы, бумажные души! Бургомистр, который не появляется на людях, да казначей без казны, да Фридрих Эшер, который умом помешался, да трус Траубе. Что они теперь значат для Кленхейма, какой от них толк? В них нет ни смелости, ни чувства товарищества. Они не знают, что такое честь, и сердце им заменяет свернутый в трубку кусок пергамента.

Черная прядь упала юноше на глаза, и он отвел ее, коснувшись рукой пылающего лба.

Почему раньше он не задумывался об этом? Свою убогую, скудную жизнь он всегда принимал как должное. Позволял казначею издеваться над собой, терпел высокомерные взгляды свечных мастеров, кланялся всем подряд. Но теперь – нет! Теперь он стал другим человеком. Завтра же он отправится к бургомистру и потребует, чтобы его сделали старшим в отряде. Он сильнее их, они не посмеют ему отказать!

* * *

Повернув за угол, Петер нос к носу столкнулся с каким-то человеком. Ба, да это же сам господин Хойзингер!

Случись эта встреча еще пару дней назад, Петер непременно бы поклонился и стащил с головы шапку. Но сейчас лишь отпрянул назад от неожиданности, посмотрел на казначея исподлобья. Странное дело: видя перед собой этого злобного, язвительного человека, он впервые не испытал ни страха, ни смущения. А ведь прежде, стоило ему посмотреть на него, услышать неприятный, скрежещущий голос, как он тут же терялся. В такие минуты на него словно надевали деревянный футляр, который сковывал его движения, заставлял втягивать голову в плечи.

– А-а, это ты, – недобро протянул казначей, глядя на Петера снизу вверх, словно ощупывая его своими выпуклыми бледно-голубыми глазами. – Давно хотел поговорить с тобой. Вера, подойди ближе, посмотри-ка на нашего героя.

Вера Хойзингер улыбнулась Петеру. Улыбка вышла смущенной. Было видно, что она не одобряла язвительного тона мужа и считала, что ему не следует так говорить.

– Тебе нужно знать кое-что, Петер, – все так же пристально и неприязненно разглядывая юношу, продолжал казначей. – Многие в нашем городе сделались трусами и лицемерами, они не желают замечать правды и не желают произносить ее. Бог им судья. Но я привык называть вещи своими именами. То, что вы сделали с этим испанцем, – мерзость и нарушение наших законов. Я давно говорил: нельзя позволять вам заниматься грабежами у дороги. Вы обезумели от крови и безнаказанности и теперь желаете, чтобы и весь наш город тоже сошел с ума.

– О чем вы говорите, господин казначей? – растерянно пробормотал Петер. – Я не понимаю… Разве мы совершили что-то…

– В том-то и беда, Петер, что ты слишком глуп, чтобы понять меня. В твою телячью башку наверняка не приходила мысль о том, что именно ты – вместе с Конрадом Месснером и прочими своими дружками – привел испанцев в наш город. Именно по твоей вине погибло столько людей. Их кровь – на твоих руках.

Петер внимательно посмотрел на стоящего перед ним Хойзингера – так, как будто увидел его впервые. Кто он такой, этот маленький человечек с кривыми ногами, чья макушка едва доходит ему, Петеру, до уровня подбородка? Член городского совета – Совета, который давно уже ничего не решает? Уродливый коротышка, по недоразумению заполучивший в жены красивую женщину? С чего он решил, что его слова что-то значат для остальных, что он кому-то может приказывать?

Петер перевел взгляд на жену казначея. Вера стояла чуть позади мужа, как будто хотела спрятаться за его щуплым телом. Было видно, что его слова стали для нее полной неожиданностью, испугали ее. Но почему она слушается его? Какую власть он имеет над ней? Ведь в нем нет ничего – ни силы, ни мужества. Старый, никчемный человек, который нелепо выглядит и нелепо говорит. Такие могут добиваться своего только хитростью, бесчестными уловками, прибегать к которым побрезгует любой другой. Перед глазами Петера вдруг снова встала отчетливая картина, которую он вспоминал уже много раз: Хойзингер, в своем мешковатом жилете и рубашке с закатанными до локтей рукавами, наклонился к жене и что-то шепчет ей на ухо, и его рыжие усы касаются ее белой шеи. Это видение привело его в ярость, и ему пришлось зажмуриться на секунду, чтобы сдержаться и не пустить в ход кулаки.