Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

Когда мы говорим о поэзии Евтушенко, о стратегии прямо противоположной, подчеркнем прежде всего, что советское – не продолжение русского, как многие думают, это альтернатива ему. Точно так же модерн является альтернативой архаике. Модернисты с Лениным во главе – это люди, которые испытывают проблемы с эмпатией, которые стремятся не к человечности, а к сверхчеловечности. Впрочем, культ будущего ничуть не лучше культа прошлого и ведет к таким же точно жертвам, а то и большим. Но если бы Россия не была модернистской страной, архаику Гитлера она бы не победила. Вторая мировая – это был именно бунт архаики, ее слепая месть модернизму.

Советский Союз тоже пал в результате бунта архаики. Советский Союз победили не те люди, которые мечтались когда-то диссидентам, не светлое поколение будущего.

Запоздалая победа двух главных постсоветских авторов 1990-х годов (посмертная в обоих случаях) – победа Довлатова и Бродского – это в огромной степени победа энтропии, а вовсе не победа каких-то новых светлых горизонтов. Да, Бродский писал стихи, безусловно, лучше, чем большинство советских поэтов. Но то, что он вкладывал в свои стихи, было не то что антисоветским, а досоветским, внесоветским.

Что касается Евтушенко, то это типичный человек модерна и истинный представитель того квазикоммунистического будущего, которое рисовалось шестидесятникам. Это мир счастливого человека, а счастливая лирика всегда находится в слабой позиции по отношению к лирике мрачной. Тот, кто все время страдает от несовершенства мира, тот, кто все время пребывает в положении трагически мучающегося одиночки, тот, конечно, звучит гораздо эффектнее.

Тут есть только одно «но», которое большинству авторов не приходит в голову. Когда личной карьерой, продвижением себя, саморекламой занимается счастливый человек, в этом нет большого диссонанса – ну, пошлость и пошлость. А вот когда болезненную заботу о своей карьере проявляет трагически отчаявшийся одиночка, здесь есть некий когнитивный диссонанс. Или ты римская статуя, или ты оттираешь локтями всех своих конкурентов в диапазоне от Василия Аксенова до Саши Соколова. Или ты занимаешься трагическим осмыслением мироздания, или делаешь литературную карьеру, и делаешь очень недвусмысленно, за что Евгений Рейн, обыгрывая пушкинское «В багрец и в золото одетые леса», называл Бродского «в багрец и золото одетая Лиса».

Когда мы говорим о Евтушенко, мы не чувствуем стилистического диссонанса в его самоупоении. Это лирика счастливого человека, что и давало некоторое основание сравнивать его с Владимиром Бенедиктовым, самым самоупоенным лириком русской литературы.

Я шатаюсь в толкучке столичнойнад веселой апрельской водой,возмутительно нелогичный,непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,увлеченно кому-то лгу,и бегу я сам за собою,и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,самолетам, стихам своим…Наделили меня богатством, —

и дальше трагическая нота, но очень человечная:

Не сказали, что делать с ним[92].

Тем не менее это все равно лирика счастья, лирика избытка радости, упоения жизнью:

Я бужу на заресвоего двухколесного друга.Мать кричит из постели:«На лестнице хоть не трезвонь!»Я свожу его вниз.По ступеням он скачетупруго.Стукнуть шину ладонью —и сразу подскочит ладонь!Я небрежно сажусь —вы посадки такой не видали!Из ворот выезжаюнавстречу воскресному дню.Я качу по асфальту.Я весело жму на педали.Я бесстрашно гоню,и звоню,и звоню,и звоню…За Москвой петуха я пугаю,кривого и куцего.Белобрысому парнюя ниппель даю запасной.Пью коричневый квасв пропылившемся городе Кунцево,привалившись спиноюк нагретой цистерне квасной…[93]

Восторг беспрерывной весны уже к 1972 году сменяется у Евтушенко нотами довольно трагическими. Дальше требовалось произвести в себе некоторую революцию, некоторый скачок, некоторое движение вглубь. Но этого движения не произошло ни у советских, ни у антисоветских поэтов. Этот скачок, рывок – как хотите – пришлось делать поэтам 1970-х годов. Хрущевская оттепель во многих отношениях была временем трагической растерянности. И забуксовала оттепель очень быстро, и чувство этой пробуксовки было таким мучительным, что оба наших героя начали стремительно, экстенсивно расширять свое поэтическое хозяйство. Беспрерывно ездит Евтушенко, беспрерывно ездит Бродский. Так появляется у Бродского очень хороший «Литовский дивертисмент» (1971), гениальный «Мексиканский дивертисмент» (1975), так появляется огромный цикл американских стихов во главе с «Осенним криком ястреба» (1975) и «Колыбельной Трескового Мыса» (1975). Это действительно выдающиеся тексты, но все это расширение территории, а не углубление метода.

У Евтушенко трагическое чувство этой неполноты гораздо органичней, потому что он не пытается встать ни в позу статуи, ни в позу пророка. Для него главной темой в 1970-е годы становится ахматовское «Какая есть. Желаю вам другую…»: да, я такой, какой есть, потому что я один из вас, потому что я не могу быть лучше вас, потому что, если я попробую быть другим, вы первые перестанете меня понимать. Я ваш поэт. Это, конечно, кокетство, и во многом ущербное, наверное. Но эта позиция безукоризненно честна.

Тема любви у Евтушенко чаще всего решается не как трагическая тема, у него в этом смысле все замечательно. Именно он стал первым поэтом откровенной эротики в советской литературе. Вся страна знала «Ты спрашивала шепотом…» (1957):

Ты спрашивала шепотом:«А что потом?А что потом?»Постель была расстелена,и ты была растеряна…Но вот идешь по городу,несешь красиво голову,надменность рыжей челочки,и каблучки-иголочки.В твоих глазах —насмешливость,и в них приказ —не смешиватьтебяс той самой,бывшею,любимойи любившею.Но это —дело зряшное.Ты для меня —вчерашняя,с беспомощно забывшейсятой челочкою сбившейся.И как себя поставишь ты,и как считать заставишь ты,что там другая женщинасо мной лежала шепчущеи спрашивала шепотом:«А что потом?А что потом?»

При всей очевидной пошлости этих стихов, еще большая пошлость – только ругать их за пошлость, как верно сказал Григорий Померанц. Потому что пошлость – это всё, что человек делает для чужой оценки, для повышения своей капитализации. А Евтушенко в этом не нуждался, потому что его самооценка была и так запредельно высока. Об этом очень точно сказала Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что всегда знаю, что я лучше всех». И поэзия Евтушенко – при всей жалкости, при всей подчеркнутой сниженности некоторых его приемов очень органична и жива. Потому что он не претендует на многое, он понимает, что, как и Россия, он многих недостатков не лишен, он с ней самоотождествляется, и таких пошлостей, как Бродский: