Читать книгу "Первичный крик - Артур Янов"

не самый подходящий способ полноценно ощутить, наконец, половой член.

Такую свою активность я успешно подавлял в колледже. Я держал свои фантазии при себе и упорно трудился, как и все другие. Учебная нагрузка была так тяжела, а атмосфера так наэлектризована, что очень скоро даже самое усердное старание перестало помогать. Я едва успевал в учебе. То есть, держаться на уровне было так болезненно и тяжело, что колледж нисколько не помогал сбросить внутреннее напряжение. Но мои побочные занятия помогли мне вступить в хорошее братство, и на следующий год передо мной замаячила хоть какая‑то благоприятная перспектива. Оценки, правда, были неважными — тройки с плюсом и четверки с минусом. Ни престижа, ни внимания, ни облегчения от чувства одиночества и собственной никчемности и незначительности.

К концу второго курса я стал активистом. Руководитель группы оказался твердолобым фанатиком. Он выгнал из нашей команды одного иностранного студента за то, что у него была прическа, как у битлов. Еще одно крушение иллюзий. Я был посредником. Меня мучило напряжение, боль и недомогания от членства в группе активистов, и от всей прочей ерунды, которой меня потчевали в колледже.

В то лето у меня впервые в жизни появилась настоящая подруга. Она стала первым человеком, с которым я позволил себе свободное изъявление чувств. Но я так и не решился даже попросить ее отдаться даже в те моменты, когда мы лежали в постели, и она держала в руках мой напряженный член. Я хотел, чтобы девушка дала мне почувствовать мой половой член, но я хотел, чтобы это не было сопряжено с опасностями всякого рода, и она позволила мне это. Но такие отношения грозили обернуться бурей. В течение полугода мы отчаянно боролись за какое‑то постоянство и стабильность в этом взаимном облегчении давившего на нас обоих напряжения. Но увы, она свалила всю тяжесть ответственности на меня. Мне больше не на что было опереться, и я едва не сошел с ума. Я был настолько сильно напуган, что бросил колледж и начал на манер Кьеркегора писать дневники, а 1а Боб Дилан, Кен Кизи е1 а1. Я испытывал такое непомерное напряжение, что писания о мифах,

экзистенциальном сознании и трагической героике жизни маленького простого человека стало единственным способом избежать безумия. Я изо всех сил старался оттеснить первичную боль; и, в конце концов, мне это удалось.

В то время я сделал поразившее меня открытие: никто не имеет права приказать мне, когда я должен убить кого‑то другого. Все очень просто. Но простота, также как и чувство, ускользала от меня с тех самых пор, когда я начал тревожиться о том, что будет со мной. Я был настолько воодушевлен этой простой идеей, что превратил ее в своего рода перевернутую догму. В Аризоне я принял участие в движении гражданского неповиновения и старался уяснить, каким образом можно соединить политику и искусство. Отказаться от призыва в армию и пойти в тюрьму, или эмигрировать и писать для мира мою великую книгу и умереть в возрасте тридцати девяти лет? Как совместить то и другое? Это был труднейший вопрос. Он возник из больших чувств, и на них он покоился. Эти чувства, в конечном итоге, касались мамы и папы. Я должен чувствовать себя достойным уважения (мама); надо было помочь людям перестать воевать друг с другом (мама и папа); надо было найти дом мира, простоты и устойчивости (для нас троих); надо было быть сильным и умелым (папа); и так далее. Я отказался получить призывную карточку, но сделал это весьма прозаическим путем, не нарываясь на лишние мучения и неприятности. Я буду писать и учиться до тех пор, пока за мной не придут и не отведут меня в тюрьму. Я повел себя очень пассивно.

На первом же приеме у Арта я рассказал ему, как хотел послать отца ко всем чертям, когда тот отказался дать мне денег на лечение. Арт сказал: «В самом деле?»

Я сказал: «Ну, я очень хотел, чтобы он мне помог». «Попроси его». «По телефону?» «Просто попроси, здесь». Я начал было говорить, но слова застревали в горле. «Я не хочу этого делать, и вы знаете это». «Проси!»

Я подчинился, и в следующий момент понял, что я корчусь и извиваюсь на кушетке и ору, чтобы отец помог мне, при этом я ЧУВСТВОВАЛ гнев всем своим существом, всем своим телом и разумом, я чувствовал то, что подавлял в себе всю свою жизнь. Силы мои иссякли, я обмяк, по рукам побежали мураш

ки — так бывает, когда отлежишь руку, и она немеет, а потом ее колет, словно иглами, когда начинает восстанавливаться кровообращение. Цвета в кабинете стали ярче, словно предметы положили на свежую зеленую траву. Эта картина была лишена, правда, сюрреалистического отделения пространства от времени. Я явственно ощутил все свои внутренности. И это было только начало.

На первый день пережитого было довольно. Я вышел от Арта в превосходном расположении духа. Но к вечеру я почувствовал себя паршиво. Напряжение дало трещину и на сознание начали напирать другие чувства. БЕРЕГИСЬ! ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

На следующий день я уже предвкушал первичное состояние и делал все, чтобы оно наступило, чтобы произошло то, что должно было произойти. Таков был мой способ подавлять чувства. Пять дней я бился с этим делом, пока наконец, на групповом занятии напряжение достигло такой силы, что я буквально взорвался, взорвался опять чувствами к отцу. Мне нужна была его помощь. На следующий день были слезы, горькие, безутешные слезы. Я был заброшен и покинут — всю свою жизнь — меня никто никогда по–настоящему не слушал, но больше всего мне хотелось как‑то сделать так, чтобы мои папа и мама стали счастливыми и полюбили меня. Несчастливые родители не могут позволить своим детям быть самими собой. Любовь требует внимания и не терпит эгоизма.

С того момента я стал переживать одно чувство за другим. Я испытывал гнев, мучился от одиночества, печалился, а подчас испытывал едва заметные чувства — холод, тепло, запах и прикосновения, которые должно быть были связаны с определенными воспоминаниями. Это был процесс воссоединения сознания, головы — с телом. Это было ощущение всех подавленных прежде чувств; теперь мне не надо было бояться чувствовать. Это ад, но какой же сладкий ад…

Иногда чувство возникало легко; иногда требовалось несколько дней для того, чтобы чувство, накопившись, пробило стену напряжения. Я прошел через трехнедельный период какого‑то сумасшествия; я испытывал это чувство, когда меня бросила девушка. То было полное отделение от чувства, отде

ление, вызванное постоянным РАЗМЫШЛЕНИЕМ о том, что со мной будет дальше. Дело дошло до того, что я почти наяву видел неразличимый барьер, воздвигнутый между моим телом и окружающим меня миром. Этот барьер стал мощнее. Я решил, что подступает какое‑то большое и значительное чувство. Отлично. Я помогу ему вырваться. Черта с два. Слишком сложной оказалась система, позволявшая мне ничего не чувствовать. Система контроля, подавления, предчувствия и заданной направленности. Однажды, в кабинете Арта я заговорил с папой и мамой, повторив ту первичную сцену, в которой я в первый раз спросил: «Что будет со мной? Не разводитесь». Я говорил это, чувствуя страх, неподдельный страх семилетнего ребенка. Я замолчал, и барьер начал таять. Я расслабился и обмяк. Пусть будет, что будет. Позже я погрузился в свои чувства глубже, и разрушилось еще больше барьеров. Теперь, каждый раз, когда я вхожу в первичное состояние, мне удается пусть не намного, но лучше прочувствовать настоящее. Барьер был окончательно разрушен.