Читать книгу "Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл"

– Прислано не по адресу, – сказал Плотин Плинлиммон безмятежно, – если уж на то пошло, я ожидал лучшего кюрасо[182] от такого благородного джентльмена, как вы. Я был бы очень счастлив, мой дорогой граф, получить несколько бутылок лучшего кюрасо.

– Я думал, что общество, в котором вы состоите главою, исключает все излишества этого сорта, – отвечал граф.

– Дорогой граф, естественно, исключает, но у Мухаммеда есть свои определенные привилегии.

– А! Понимаю, – сказал благородный ученый насмешливо.

– Но мне кажется, что вы не понимаете, дорогой граф, – медленно и отчетливо произнес Плинлиммон, и в тот же миг, на глазах у графа, загадочное сияние стало, образуя вихри, струиться и струиться, окутывая этого Плотина Плинлиммона.

Эта случайная, мимолетная встреча в коридоре была первой, когда от глаз Пьера не были скрыты свечением фигура или лицо Плинлиммона. Вскоре после того, как он нанял комнаты в Апостолах, его внимание привлекло спокойное лицо с внимательными голубыми глазами в одном из самых верхних окон старой серой башни, коя, находясь на противоположной стороне квадратного двора, заслоняла свет в его собственной комнате. Только чрез два стекла – в окне его комнаты и комнаты незнакомца – Пьер раньше видел то удивительное лицо, на коем лежала печать покоя – покоя, который не был ни божественным, ни человеческим, не был чем-либо сходным ни с тем, ни с другим, ни по отдельности, ни вместе, но покоем особенным и отстраненным, покоем, который был свойственен самому лицу. Один сознательный взгляд на то лицо сообщал самым внимательным философам-наблюдателям идею о чем-то, что не было прежде ими включено в их схему мироздания.

Что же касается спокойного солнечного света, то стекло вовсе не служит ему препятствием, и солнце передает свет и жизнь сквозь стекло; так, даже через стекло в комнате Пьера проникала странная сила, которую излучало лицо, видное в окне башни.

Становясь все более и более заинтересованным в этом лице, он закидал вопросами Миллторпа.

– Бог с тобой! – отвечал Миллторп. – Это же Плотин Плинлиммон! Наш Великий мастер, Плотин Плинлиммон! Боже правый, ты должен как следует узнать Плотина Плинлиммона, как я это сделал давным-давно. Пойдем-ка со мной сейчас, и позволь мне представить тебя немедленно Плотину Плинлиммону.

Но Пьер отказался; он не мог перестать думать, что, хотя, по всей вероятности, Плотин прекрасно понимал Миллторпа, все же Миллторп вряд ли мог приникнуть в душу Плотина, несмотря на то что, в самом деле, Плотин, который временами был способен на общение в очень непринужденной, доверительной и простой, несерьезной обстановке, мог по причинам, ведомым только ему одному, молча разыграть Миллторпа, что тот (Миллторп) полностью проник в его (Плотина) глубины души.

Если человеку подарить книгу, то стоит дарителю повернуться к нему спиной, как он выбросит ее на первом же углу, он вовсе не беспокоится о том, чтобы скучать над книгой. Но покажите ему автора вживую, и, десять против одного, он вернется обратно к тому углу, подберет книгу, стряхнет пыль с обложки и очень внимательно прочтет то бесценное произведение. В человека не поверишь, пока не увидишь его своими собственными глазами. Если тогда, в силу особых обстоятельств, Пьер, пока ехал в почтовой карете в город, крайне внимательно прочел трактат «Хронометры и Часы», то как же теперь его первоначальный интерес был подогрет, когда перед его глазами промелькнул сам автор. Но при первом чтении, не будучи в силах – так он думал – сформулировать главную идею трактата, поскольку любая малопонятная идея вызывает не только замешательство, но и бросает язвительный упрек уму, Пьер в конце концов перестал перечитывать трактат и не стал больше ломать над ним голову в течение всего путешествия. Но теперь, подумав, что он мог автоматически прихватить его с собою, он обыскал все карманы в своей одежде, но безуспешно. Он умолял Миллторпа сделать все возможное, чтобы добыть ему другой экземпляр, но ясно было, что невозможно такой найти. Сам Плотин не мог бы пересказать его заново.

В числе прочих попыток, Пьер лично обратился к хромому, наполовину оглохшему, старому книготорговцу, чья лавка была неподалеку от Апостолов:

– Есть ли у вас «Хронометры», друг мой? Забыл точное название.

– Очень плохо, очень плохо! – сказал старик, почесывая спину. – Мучаюсь хроническими рюматизмами уже целую вечность – на кой они нужны?

Осознав свою ошибку, Пьер отвечал, что не знает хорошего лекарства.

– Тсс! Дай-ка я тебе кой-что скажу, молодой человек, – прошамкал старый калека, хромая, приблизился к нему и прокричал Пьеру прямо в ухо: – Не вздумай подхватить их!.. Берегись сейчас, покуда молодой, не вздумай подхватить их!

Мало-помалу таинственно-спокойный лик с голубыми глазами в верхнем окне старой серой башни начал влиять на Пьера самым поразительным образом. Когда он был во власти особой депрессии и отчаяния; когда мрачные мысли о его несчастном положении подтачивали его и черные сомнения в прямоте его беспримерного пути в жизни самым злобным образом одолевали его; когда мысль о бесполезности его глубокомысленной книги вкрадывалась в его раздумья, стоило бросить взгляд в окно гардеробной, как таинственно-спокойный лик встречался глазами с Пьером; в силу всех этих обстоятельств, эффект был удивительный, и его нельзя было достойно описать никакими словами.

«Тщетно! Тщетно! Тщетно!» – говорил ему лик. «Глупец! Глупец! Глупец!» – говорил ему лик. «Брось! Брось! Брось!» – говорил ему лик. Но когда он мысленно вопрошал этот лик, почему тот троекратно повторяет ему: «Тщетно! Глупец! Брось!», то не получал никакого ответа. Ибо тот лик не отвечал ни на какие вопросы. Разве я не говорил прежде, что сие лицо было каким-то особенным и отстраненным; само это лицо? А все то, что есть вещь в себе, никогда никому не откликается. Если дать утвердительный ответ, так пришлось бы прервать свое одиночество; а если отрицательный – пришлось бы признать свое одиночество; тогда как всякий ответ есть конец любого одиночества. Несмотря на то что сей лик в башне был столь ясен и спокоен, несмотря на то что его глаза блестели, как у веселого молодого Аполлона, а белая борода – как у старого отца-Сатурна, сидящего скрестив ноги, все же, так или иначе, Пьеру в конце концов стало казаться, что сие лицо имеет своеобразную печать злобной хитрости. Однако последователи Канта сказали бы, что это был субъективного сорта хитрый взгляд самого Пьера. В любом случае, мнилось, что лик хитро на него поглядывает. И нынче он говорил ему: «Осел! Осел! Осел!» Сие выражение было несносным. Пьер раздобыл кусок муслина да повесил его на окно гардеробной; и лик скрылся под занавесью, как любой портрет. Но сие не избавило его от этого хитрого взгляда. Пьер знал, что лик по-прежнему поглядывает на него с хитростью и через муслин. Что было самое ужасное, так это мысль, что тем или иным магическим способом лик проник в его секрет.