Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

— Ну, я тебе скажу, Полонез, что свою отбивную получишь в лучшем виде, как в швейцарском банке! Джоана мне все объяснила. Будет точно как в Полонии твоей, потому что она в польском магазине купит свеженькое мяско, когда будет нужно. И квашеную капусту, потому что якобы только там бывает такая, как надо. Я тебе такую сделаю шабо…

Она заметила сидящего на стуле Маккорника и на мгновение умолкла.

— А доктор все еще здесь? Шастает по больнице и мешает пациентам спать? — удивленно спросила она.

— Знаю-знаю! Жена ждет и друзья в пивнушке тоже. Помню. Уже ухожу. Спокойной ночи, господа, — ответил весело Маккорник и быстрым шагом вышел из палаты.

Лоренция подошла к окну, опустила жалюзи и, стоя к нему спиной, сказала:

— Я тебе, Полонез, сегодня открою на два деления. Такая сегодня теплая ночка. Если что — ты нажми на красную кнопку. Джоана сегодня дежурит в ночь. А я пойду дома поживу немножко. Отдохнешь немножко от старой Лоренции.

Она подошла к Его постели, наклонилась над Ним и, целуя Его в лоб, тихонько произнесла:

— Ты поспи, Полонез, поспи. Тебе надо поспать. До завтра…

Он не мог уснуть. «Ведь ничего же не делал, — думал Он, — абсолютно ничего». А день, несмотря на это, промелькнул, словно картинка в калейдоскопе. Он не мог вспомнить в своей жизни времени, когда был бы таким бездеятельным. Он всегда считал, что каждый день должен заканчиваться подведением итогов — что удалось сделать. То есть должны быть какие-то итоги. А иначе — нет смысла. Иногда в Берлине, когда Он ехал на работу на своем скутере, Он видел ранним утром около пивной палатки мужчин с бутылками пива в руках — и думал, какой смысл имеет их жизнь. Иногда они стояли там и вечером, когда Он возвращался с работы. Он не мог понять, как же можно так бездарно тратить свою жизнь. А на самом деле — может быть, это Он ее тратил бездарно, а они, наоборот, ею жили? Может быть, они жили гораздо в большей степени, чем Он, потому что у них было время на то, чтобы подумать, что они чувствуют, тогда как Он постоянно думал только о том, что Он знает? Гордый сознанием важности того, чем Он занимается, Он им сочувствовал. Именно так. Считал, что жизнь сыплется, словно песок, у них сквозь пальцы, что их постигло огромное несчастье — у них нет цели. И вдруг сейчас, после целого дня бездействия, Он подумал, что очень сильно ошибался, что цель может заключаться в том, чтобы иметь время на простые, обычные и самые важные разговоры. И это тоже было словно какое-то пробуждение.

Потом Он размышлял об этой загадочной, как будто кем-то направляемой, цепочке совпадений и случайностей. Вольфганг, Алекс, Милена, оперы, Байройт… Если бы Он тогда не опоздал, если бы в тот день не шел дождь, то эмпатичный Вольфганг никогда не предложил бы Милене, ожидающей Его, свой зонтик, и она никогда бы с ним не познакомилась, и прошла бы мимо него в толпе, когда направлялась за шампанским в антракте «Тристана и Изольды». А может быть, если бы Он не вышел из поезда на том вокзале в Апельдорне и у Него не лопнула бы эта вена в голове, то Милена никогда не захотела бы попросить у Него прощения? А Он никогда не задумался бы, что сам должен просить прощения у людей, которых приручил, которым сделал больно, которых обидел или бросил? Разве это — не пробуждение тоже?

А потом то ли наяву, то ли в странном полусне Ему виделось или снилось улыбающееся лицо Сесильки, прижавшей к себе Шрёди, виделись руки Эвы, которые Он целовал на пляже в Бжежне, виделись смеющиеся глаза отца, когда тот читал Ему сказки, развивающиеся на ветру волосы Патриции во время прогулки по пляжу в Хели, лицо девушки на фоне туч и неба на станции в Апельдорне. Он уснул.

Разбудил Его обычный утренний шум в коридоре. Он чувствовал сильный голод. Посмотрев на баночки, стоящие на ночном столике, Он решил, что Лоренция, наверно, не заметит, если Он, например, съест содержимое двух или трех, а пустые спрячет в ящике под бумагами. Он дотянулся до одной из баночек и попытался снять крышечку. Не получалось. «Руки по-прежнему слабые», — подумал Он с раздражением. Сел на постели и аккуратно постучал краешком крышки о поверхность тумбочки. Он помнил, что это помогало, когда надо было открыть банки, купленные в магазине. Вдруг Он услышал грубый голос за спиной:

— Давайте помогу…

Подпрыгнув, как маленький мальчик, которого застали за какой-то шалостью, Он покраснел и поспешно поставил банку на место. И медленно повернулся.

— Я вам открою. Иногда эти чертовы крышки так засасывает, что только шуруповертом можно открыть.

Около постели стоял худой костистый мужчина в темном халате. Он сразу его узнал — санитар Йоханнес, который вчера довел Его до кипящего бешенства, обзывая Лоренцию. Он смотрел на санитара, совершенно растерявшись. Сначала Он хотел крикнуть, чтобы тот убирался и что Он никогда не примет помощь от такого гада и расиста. Но тот стоял с опущенной головой, и Он подумал, что так нельзя, что ведь человек Ему помощь предложил как-никак. В этот момент в палату вбежала Лоренция с белой металлической коробочкой в руках. Она взглянула на санитара с удивлением и сказала:

— Спасибо тебе, Йоханнес, но нечего тебе пока тут делать. Но вечером ты понадобишься, потому что Маккорник пациенту прописал купание. Я тут сама все приберу, чтобы тебе два раза не надо было убирать. Одного раза вечерком хватит. Ноу стресс, господин Йоханнес, ноу стресс…

Санитар не двигался с места и нервно потирал руки. Потом поднял голову и сказал, обращаясь к Лоренции:

— Я хотел у вас прощения попросить…

— А за что же, уважаемый господин Йоханнес? Вроде ты мне никакой обиды не учинял, ничего плохого не делал, — ответила она, очень удивившись.

Тот без единого слова подошел к своей тележке и, толкая ее перед собой, вышел из палаты.

— Люди странные такие. Когда нужно извиниться — так не дождешься, а как причин извиняться нет — так пожалуйста. Странный этот Йоханнес сегодня. Надо будет выяснить, что с ним, в столовой, — покачала головой Лоренция и подошла к столику, на котором стоял подогреватель.

— А теперь я тебе завтрак подогрею. Три порции? Потому как ты после этой ночи как-то сильно худым кажешься, — захихикала она громко.

— Потом Натан придет, повыкручивает тебя опять в разные стороны, а когда ты, Полонез, маленечко в себя придешь, то Лоренция у тебя немного крови накачает в пробирки и попросит, чтобы ты в баночку пописал, — сказала она.

— А вот со второй баночкой пока неизвестно, получится ли чего, потому что в кишках-то у тебя пока добра немного. Но поживем — увидим, — добавила она, улыбаясь Ему.

— Потом мы все это, — она показала пальцем на белую коробочку, — в коробку упакуем и отправим в лабораторию. Джоана отнесет. Тут недалеко, за углом. Мы у них делаем, когда надо быстро, потому что наши-то канителятся и не все умеют. А Маккорнику всегда все надо быстро и разом. И так у нас к вечеру все и будет уже — как он хочет.

Она села на край Его постели и стала, не торопясь, кормить Его деревянной ложечкой. В ответ на Его вопрос стала рассказывать о своем детстве на Кабо-Верде, о солнце, о пляжах, о закатах, о прекрасных лесах и водопадах, а также о крайней нищете и оторванности от цивилизованного мира, от той нормальности, которая здесь, в Голландии, так очевидна и которой там еще долго не будет.