Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Костас

Утром шел дождь, а следователь встретил меня цитатой из Альберта Эйнштейна: Gott ist raffiniert, aber nicht bosarting. Лузитанское «р» скрипело в этой фразе, будто несмазанная телега, но я все же понял и кивнул ему, соглашаясь, еще стоя в дверях. Потом я прошел в кабинет, мягко подталкиваемый охранником, и увидел, что у окна сидит молодая женщина в шелковом платке, повязанном на манер тюрбана. Я сразу узнал ее руки в привычном жесте волнения: пальцы крепко сплетены и прижаты к животу. Додо, похоже, привезли прямо с работы, потому что платье на ней было салатного цвета, слишком короткое, униформа «Португальских авиалиний».

– Что ж, – следователь открыл свою папку, – позвольте представить вам свидетеля по вашему делу. Сеньора Мириам Петуланча, восемьдесят третьего года рождения, живущая на юге, в собственном доме, недалеко от Альбуфейры. Она любезно согласилась сотрудничать со следствием.

Синьора кто? Услышав это, я так закашлялся, что мне разрешили подойти к открытому окну. В окне качались ветки пинии, тяжелые от воды, я протянул руку, отломил розовую мокрую шишку, сунул в карман и сел на свое место. Мы провели несколько минут в полном молчании, Додо не отрываясь смотрела на следователя, а следователь смотрел в окно, за которым тихо шел дождь. Потом я засмеялся. Следователь перевел на меня глаза и слегка заломил бровь, но я не мог остановиться, шмыгал носом, кашлял и всхлипывал. Когда я успокоился, свидетельница начала говорить.

Женщина, которую я привел к себе домой из кафе, хорошо знала и улицу, и переулок Ремедиош: в детстве она жила в соседнем доме со своей матерью-зеленщицей. В школе она много болела, и дети ее сторонились. Она часто сидела во дворе дома напротив, где были качели, и ее никто не гнал, хозяин дома часто с ней заговаривал и угощал лакричными тянучками. Когда в доме никого не было, кроме старого сеньора, Мириам приходила туда пить чай, хозяин позволял ей заходить в свою спальню, чтобы посмотреть в круглое окно на белых чаек, разгуливающих по черепице. Потом они познакомились поближе, и он разрешил ей примерять изумрудную диадему.

Додо рассказывала, охранник сопел, следователь записывал, а я вертел в руках сосновую шишку и думал о том, что птицы на моей крыше больше не живут. Еще я думал, что все это мне снится и вот-вот в мою койку с грохотом ударится ботинок Энцо, что означает подъем.

Однажды мать втихую отправила Мириам к родственникам на юг, а сама подняла шум, искала ее везде, бегала растрепанная по соседям, даже полицию вызывала. Через неделю после объявления о пропаже лавочница пришла в дом к соседу и потребовала денег. Сеньор Брага выписал чек на два миллиона эскудо. Никто не знает, что за разговор был между ними, но ходили слухи, что она принесла ему найденные у девочки серьги и спросила, за что теперь дарят такое.

На юге Мириам закончила школу, вышла замуж, развелась, нашла работу, вернулась в столицу и узнала, что старый сеньор давно умер, а дом перешел к какой-то дальней родне. Она вспомнила об изумрудах, которые он обещал подарить ей, когда она подрастет. Он не шутил, этот человек вообще никогда не шутил. Мириам помнила, как открывается сейф, который показывал ей хозяин дома, оставалось только попасть внутрь. Правда, оказалось, что ларчик аббата пуст, но стюардесса вошла в азарт и остановиться не сумела. Она стала искать нужных людей и нашла их на удивление быстро, а уж они растолковали ей что и как. Трюк на основе упавшей дыни, сказала она, и следователь хмыкнул и улыбнулся, в первый раз за четыре дня.

* * *

Меня перевезли в тюрьму города Сетубал, теперь я в сорока минутах езды от берега Варваров, где Лютас принял свою первую смерть. И в двадцати минутах от города, где я совершил свое первое ограбление, провальное, но шумное, сделавшее хозяина галереи «Эшпишел» богаче, чем он был до того.

Во сне я видел Лютаса сидящим за рулем: мы ехали куда-то в машине, полной людей, и мой друг решал, куда мы поедем, а все остальные молчали, даже когда он останавливался, шипел что-то, разворачивался и ехал обратно. Мы всю ночь катались по городу, останавливаясь возле каждой бабки с красными гвоздиками и покупая всю охапку целиком. Машина была завалена цветами, а по радио всю дорогу играли Grândola, vila morena, потом люди стали выходить, и под утро мы с Лютасом остались одни, покрутились еще немного и выехали на мост Васко да Гамы.

– Вылезай, – сказал Лютас, обернувшись. И тут я увидел, что один глаз у него вытек, а в глазницу вставлена маленькая красная гвоздика. Наверное, я закричал во сне, потому что сосед по камере разбудил меня пинком – спасибо, что не по ребрам, а по краю койки. Здесь, в Вал-де-Жудеуш, отирается много священников, поэтому народ не зверствует, боятся лишиться задушевных бесед с вином и свежим хлебом. Ко мне тоже подходил один падре, звал заходить в тюремную часовню, но я отговорился тем, что православный, хотя это и вранье. Я вообще не знаю, кто я.

То ли из-за кошмаров, которые я вижу каждую ночь, то ли из-за астмы, но в голове у меня темно, словно в полосатом маяке с выкрученной лампочкой. Странно сознавать, что я больше не снимаюсь в кино. Теперь я сижу за железной дверью: такую не выбьешь, даже если у тебя молот Тора под матрасом. По утрам мне приходится засовывать в уши клочки серой ваты, выдранные из этого матраса, потому что мои соседи с самого утра режутся в трик-трак или рассказывают друг другу об amantes, оставшихся на воле. Один из них, Энцо, точно не врет – ему то и дело носят передачи, в предварительной тюрьме это разрешено. Хамон, пармезан и персики. Похоже, что по нему тоскует немало amantes, хотя Энцо подозревают в убийстве любовницы. Видно, их еще немало осталось в живых.

А по мне никто не тоскует, не шлет мне персиков. И жена у меня не жена, и сестра не сестра. Ты, наверное, думаешь иногда о той зиме, когда я шел по карнизу в твою спальню, но вместо того, чтобы сделать тебя женой, я угостился пьяной вишней с верхушки торта, снял мокрые от снега джинсы, повесил их на батарею и заснул. Поздно извиняться, но я все же скажу: дело было не в тебе, Хани, я просто боялся, что подцепил заразу в общежитии, а сказать об этом не мог, ты бы меня вышвырнула в окно, прямо на ветви японского красного клена.

Это случилось в тот день, когда я должен был уехать из Тарту навсегда. Когда я шел по проспекту, думая о том, где взять сумку, чтобы засунуть в нее книги, которые не удастся всучить букинисту, я с трудом волочил ноги. Две ночи, проведенные с Зое в отеле, сделали из меня ярмарочного уродца с деревянным фаллосом, на который можно вешать ключи. Вернувшись в общагу, я поднял бамбуковые жалюзи, доставшиеся нам от прежнего жильца, и увидел на соседней кровати спящую девушку. Мярт, наверное, отправился искать денег, чтобы покормить подружку завтраком в «Рамбутане».

Я подошел, поправил одеяло, свалившееся с голой спины, девушка проснулась и оказалась Пией. Она молча подвинулась на узкой кровати. Через мгновение я сидел на ней верхом, обхватив ее ногами, все еще обутыми в ботинки китаиста. Я помню, что двигался взад и вперед, будто обезумевший Сабальос верхом на быке, но спроси меня, что я чувствовал, оказавшись в теле полузнакомой, плохо пахнувшей женщины, и я не найду, что сказать. Вероятно, судьба поступает со мной таким же образом, только теперь я оказался в роли застигнутой врасплох эстонки: лежу на спине, больно вжимаясь в ржавые пружины, и смотрю в пылающее мокрое лицо своего ближайшего будущего.