Читать книгу "Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи"

Мы миновали узкие ворога в стене у подножия холма. Половина солдат осталась за воротами, их задача была сдерживать толпу; другие стали подниматься наверх вместе с приговоренными. Сам по себе холм был невысокий, и до его вершины нужно было пройти едва ли более сорока шагов. Но сделать их было чрезвычайно тяжело; покрытые грязью камни были очень скользкими, особенно теперь, под дождем. С меня градом лил пот, и в то же время леденящая дрожь пробирала до костей. Я не чувствовал своих ног, они онемели и стали как ватные. Когда мы пришли на вершину и капитан приказал нам сбросить нашу ношу на землю, мне было никак не нагнуться, чтобы освободить себя от груза. Тогда один из солдат подошел сзади и снял поклажу у меня со спины.

Приговоренных тем временем, расковали и поставили в ряд вдоль серой и отсыревшей городской стены. Они стояли перед толпой, на лицах была написана обреченность. Промокшие, окровавленные — кровь все еще сочилась из свежих ран на их телах, — они были готовы к смерти. Однако и здесь Еша выделялся из всех, словно он шел какой-то своей дорогой. Я услышал, что один из приговоренных галилеян, бледный, как сама смерть, признался Еша, что ему в жизни довелось убить человека. Теперь, когда его собственная жизнь должна быть отнята у него, он понимает, как ужасно было то, что он сделал. На что Еша ответил ему:

— Если ты сейчас понял это, значит, Бог тебя простил.

И я увидел, что слова несколько успокоили убийцу.

Это были последние слова, которые я услышал от Еша — нам велели уходить, так как мы выполнили свою скорбную работу. Но перед тем, как увести нас с холма, к нам подошел один из солдат, в руке у него был мешок с монетами, похоже, нам еще собирались заплатить за труды. Ни один из евреев, однако, денег не взял, ничего не объясняя, просто мотнули головой в знак отказа. Солдаты не собирались уговаривать строптивых, они разделили плату между мной и наемником-египтянином. Я не понимал, в чем тут моя работа, ведь я сделал то, за что должно было быть заплачено тюремщикам, но, подумав, взял себе один динарий, а остальное досталось египтянину.

Я заметил, что толпа, собравшаяся посмотреть на казнь, не так уж велика, как казалось на узких городских улицах. На холме собралось, может быть, несколько сотен человек. Гораздо меньше толпы на храмовой площади, ожидающей, когда зарежут пасхального ягненка. Да и в сравнении с теми, кто стоял лагерем у стен Иерусалима, людей было совсем немного. То, что должно было произойти здесь, не имело, по-видимому, большого значения для жителей города. Правда, чуть позже народ вдруг стал прибывать, и толпа увеличилась. Оказывается, прямо у холма располагался лагерь, разбитый римлянами, чтобы принять прибывших в город паломников. Вот оттуда-то и стали мало-помалу подходить любопытные, посмотреть, что происходит. Среди пробирающихся поближе к стене я заметил Симона-Камня. Он брел ссутулившись, пошатываясь и еле передвигая ногами. Я никогда не видел человека до такой степени раздавленного и потерянного. Мне захотелось подойти к нему, правда, я не представлял себе, что скажу ему. Когда я приблизился, он поднял на меня глаза — взгляд его был пустым, абсолютно ничего не выражавшим. Я подумал, что едва ли он даже узнал меня.

Я спросил его, где Зелот.

— С ним все.

Больше Камень ничего не добавил. Я подумал, что, может быть, бедняга напился до полусмерти или выкинул еще какую-нибудь штуку.

Узнав об аресте Еша, его ученики разбежались, даже те, кто был среди его самых верных последователей. Тех же, кто остался, как я узнал потом, Симон отправил по домам. Здесь были всего два-три человека, не считая женщин, которые сейчас стояли где-то в толпе.

Дождь не прекращался. На вершине холма спешно устанавливали кресты, на помощь позвали нескольких солдат-римлян. В поперечных перекладинах долбили пазы, для того чтобы установить их на вертикальной опоре; кто-то прикручивал их веревкой, для надежности, кто-то орудовал молотком. Наконец с этим было покончено, и собранные кресты уложили в ряд, причем каждый у своей лунки.

Одного за другим стали подводить осужденных, четверо солдат, до того занимавшихся крестами, теперь прибивали к ним людей. Двое солдат хватали несчастного и крепко держали его, а двое других стояли с молотками наготове. Первым был галилеянин, он сам лег на крест и занял нужное положение, он делал это с такой покорностью и спокойствием, что у меня мурашки побежали по телу. Солдаты ловко и сноровисто взялись за работу. Сначала измерили тело, чтобы оценить, выдержит ли стойка его вес, затем заученным движением раскинули ему руки и протянули их вдоль перекладины. Один из солдат прижимал запястья осужденного, а второй вбивал в них гвозди. Удар молотка вызвал глухой стон, но не столь душераздирающий, как я ожидал, так как гвоздь прошел лишь сквозь плоть, не раздробив кости. За коротким стоном послышалось глухое ворчание, напоминающее сдавленный вой, — несчастный старался справиться с болью. Затем звук железа, вбиваемого в дерево.

Римляне двигались вдоль ряда осужденных, механически выполняя привычную работу, — возводили машину смерти. Глухо и безнадежно стучали молотки, четко и слаженно работала команда убийц, раз — и готовы собранные кресты, два — тело уложено в нужном положении, тук-тук-тук — забивают гвозди в запястья, ступни ног складывают одна на другую. Работа отлажена и делается почти на одном дыхании, и только кровавые потеки на туниках проступали все ярче и становились все гуще — не помогал ни дождь, ни кусок рогожи, которым они вытирались каждый раз, прибив очередного мученика. Мне казалось, что я сплю наяву, так ужасно было то, что они делали, и в то же время так обыденно, Но самое удивительное было то, что во всем происходящем также проявлялось милосердие к осужденным. Ведь если бы их не прибивали к крестам, а вещали на них, сколько бы дней прошло, пока люди не изжарились бы живьем под палящим солнцем; при этом плоть их, иссеченная кнутами, медленно и мучительно разлагалась бы, а глаза клевали бы стервятники, привлеченные редким лакомством — живой падалью. Что и говорить, римляне были изобретательны, сочетая в своих казнях жестокость с милосердием. «Не стоит обвинять их в звериной жестокости», — думал я.

Они прибили и подняли на кресте галилеянина, потом еще одного его соотечественника. И вот настал черед Еша и Йерубаля. Еша, как и все до него, стонал и кричал от боли — понятно, ведь он был из плоти и крови, как и мы все. Немыслимая, ужасная боль пронизывала плоть, кожу, кости. Было невыносимо смотреть на то, что с ним происходит. Все теряло смысл, все, о чем он говорил, чему учил, его истории, которые я слушал вместе со всеми. Да, ни о чем — пустой звук. Сейчас осталось только одно — животная боль.

Йерубаля на крест укладывали солдаты, он ничего не мог сделать сам из-за сломанной ноги. Они взяли его за руки и резко нагнули к земле. Я не в силах был смотреть на то, что происходило дальше. Но я не мог не услышать дикий звериный крик, и тогда я понял, что ему прибивают ноги. До конца казни в ушах моих стоял его крик, так у путешественника, прошедшего сквозь дикую бурю, в ушах звучит постоянно вой ветра.

Только после того, как четверо солдат закончили прибивать последнего человека, они начали поднимать кресты. Делали они это так: двое поднимали крест за верхнюю горизонтальную перекладину, а двое других удерживали основу, одновременно направляя ее конец в лунку, после чего быстро нагребали небольшой холмик земли в основании, чтобы крест не упал. Когда крест вставляли в лунку, слышался удар, а верхушка моталась так, что висящий на кресте человек мог сорваться с него. Но движение это отзывалось лишь болезненным всхлипом распятого. Когда кресты были установлены, то оказалось что тела казнимых прибиты не так уж высоко. От земли их ступни отделяло не больше десятка ладоней, и казалось, что прекратить мученья очень просто, стоит лишь с небольшим усилием сделать шаг, другой и сойти с креста.