Читать книгу "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова"

– Скажите, что происходит – там? – кивнул за забор. – Какие новости? Что война?

Смутился Кузя, ответил сбивчиво:

– Так это… Война идёт… Русские с русскими дерутся… – зашарил рукой в карманах, ища табак.

– Вы что-то потеряли?

– Закурить…

– Вот, возьмите, – протянул несколько своих папирос.

Совсем не похож был на царя этот венценосный узник. Столько простоты и обходительности в обращении… Ловкая игра? Нет, не похоже. Человек играющий, лгущий не может так открыто смотреть в глаза. Стал Кузьма даже избегать встреч с царём, чтобы взгляд этот не преследовал его. Ведь до чего дошло: ему, партийцу со стажем, убеждённому большевику, жертве царизма, красноармейцу! – стало жаль царя! Перед товарищами неловко!

И за товарищей тоже неловко было. Ненависть их к самодержцу была Кузе понятна. И суровость нужна в деле охраны. Но зачем же делать мерзости? Сопровождали княжон в уборную с непристойными шутками, писали непотребные надписи и рисовали того же пошиба рисунки, пели похабные песни. Заставляли нежных барышень им, пьяным в хлам, играть на пианино, насмехались… Пробовал иногда Кузьма урезонить слишком разошедшихся товарищей, но те щурились подозрительно:

– А ты что за заступник? Ты, что ли, контра?! Так мы тебя самого в распыл пустим!

А тон безобразному поведению задавал комендант Авдеев. Вор и пьяница, он не упускал случая, чтобы досадить узникам. В любой просьбе отказывал им с нескрываемым удовольствием, говорил о них в самых резких выражениях, глумясь и чувствуя от этого себя выше и значительнее.

По вечерам собирались караульные в комнате, прямо под покоями узников, напивались пьяны, орали во всю глотку революционные гимны. Подтягивал и Кузя «Вы жертвою пали…», пил много, чтобы залить явившееся ощущение несправедливости происходящего в этом доме. А вокруг сыпались пьяные россказни о царице и Распутине, одна похабнее другой. Интересно, правду ли говорили? Неужто царица с мужиком спуталась? Дыма без огня не бывает… Царица Кузьме не нравилась. Гордая! Совсем ничего сходного с мужем. По ней сразу видать – царица. В сад она не выходила. Иногда лишь сидела на крыльце. Как изваяние. Нерусская какая-то, надменная. Видать, много понимает про себя. Схожа с матерью была одна из царевен, Татьяна. Мягче гораздо, но тоже – строгая, гордая. А собой хороша. Темноволосая, волоокая… Что особенно удивляло Кузю, как стоически переносили эти нежные барышни ту обстановку, в которой им приходилось жить. Насмехались над ними, соревнуясь в наглости, а они не теряли приветливости своей, открытости. Подошли раз на прогулке к Кузьме младшие царевны. У Анастасии на руках пёс был, гладила его, улыбалась чуть озорно (была в ней задоринка замечательная), о чём-то спросила. Буркнул Кузя в ответ неразборчиво и ретировался поспешно. Не мог он с княжнами разговаривать, все слова разом испарялись, словно молчун нападал. А они смотрели ещё на него с такой теплотой, будто бы он не тюремщик их был, не из тех, от которых столько натерпелись они, а друг верный. И от этого тошно становилось. Вроде бы и правильно всё делал Кузьма, как партия велела, а на душе тяжело было. И ещё одна маята привязалась к нему – не отделаться. Княжна Ольга. Старшая. Видел её, и сердце проваливалось куда-то. Ничуть не уступала она красотой Татьяне, а только более русской эта красота была. И не было в ней сестриной и материной гордости, а отцовская мягкость и открытость, и тихая печаль. И зачем вы, Ольга Николаевна, родились дочкой царя? Были бы вы из простых… Горы бы свернул для вас! Весь мир бы к вашим ногам! Да ведь и не потеряно ещё ничего. Кончится эта усобица, выстроится новое общество, где всё по справедливости будет. Найдётся и вам дело. Счастливая тогда жизнь будет! Честная! Не та, что была у вас! А на солдат караульных не взыщите за грубость их. Озлились они. Дураки они. И пьют много. Но это – временно. А скоро наладится всё. Хотелось сказать ей много-много утешительных слов, но и приблизиться не смел, наоборот, избегал встреч. Каким-то нечистым и виноватым чувствовал себя Кузя перед нею и её сестрами.

Даже на царя не осталось прежнего зла. Представлял себя Кузьма суд. А, допустим, спросят его, красноармейца Данилова, какой кары достоин бывший царь? И что бы ответил? И не знал Кузя. Чувствовал, что, пожалуй, и не потребовал бы уже казни тирана. А народ? Русский народ – потребовал бы? Народ – не тиран. Народ щедр и добр, зла не помнит. Народ-то и простить может. И вдруг явилась нежданная, показавшаяся бы постыдной ещё недавно мысль – простить! Именно простить! Вот, в этом-то и явится величие души свободного народа! Величие Революции! Не упиться кровью тирана, а простить его! И всем бы стало очевидно, насколько народ выше и честнее любого царя. Ах, какой это был бы жест! Как это было бы по-русски! Вот, только что тогда делать с царём? Ведь для Революции опасен, как знамя. И справедливо ли, чтобы он не ответил за свои преступления? Заточить где-нибудь до конца дней под надёжной охраной. А дети его пусть живут себе, как им хочется. Простой, трудовой жизнью. Так будет справедливо.

Утром и вечером узники молились все вместе, собравшись в одной из комнат. Женщины выводили каноны и молитвы. Внизу пьяные охранники орали «Интернационал», заглушая негромкие голоса, доносившиеся сверху. Кузя подтягивал своим, а тянуло слушать Херувимскую, которую пели княжны. Звуки этой песни напомнили Кузьме детство. Вспомнилось, как совсем маленьким, ездил он с матерью в какой-то монастырь. Возили туда старшего брата, тяжко больного, чтобы приложить к чудотворной иконе и помолиться о его исцелении. Брату ни икона, ни молитвы не помогли, он вскоре умер. И тогда Кузя впервые решил, что Бога нет, что попы лгут о нём. Но и другое отложилось в памяти: тёмный храм, и хор, утешно поющий Херувимскую… Мать слушала и плакала… С той поры ни разу не слыхал этой песни. И в храме не бывал лет десять точно. А теперь пели её четыре великих княжны, и еле-еле долетали светлые звуки через пьяными голосами ревомый «Интернационал»…

Шло время, и утихли злоказовцы в своём желании унизить узников. Одни присмирели, встречая в ответ смирение и неизменную приветливость, словно пробудилось нечто в залитой водкой душах. Другим стало скучно. И тотчас сменили их. И кем! Латышами! Этот факт особенно задел Кузьму. Судьбу русского царя должны решать русские люди. И охранять должны они, а не всякие пришлые! Нечего им лезть не в своё дело! Товарищи Кузины тоже латышей не жаловали, честили их по матушке, разделяли: есть мы, русские большевики, а есть всякие там латыши, разумея под латышами всех нерусских. А один из сысертских товарищей, член партии, как и Кузьма, и вовсе бухнул:

– Я, товарищи, коммунист, а не большевик! Латыши и жиды – это большевики. А я русский, я коммунист.

И сысертцев и злоказовцев оставили теперь лишь для наружной охраны, поселив в соседнем доме. А латыши во главе со ставшим взамен Авдеева комендантом Ипатьевского дома Юровским разместились внутри.

Недели две спустя выпало Кузе дежурить ночью. Был он слегка хмельной и едва удерживался, чтобы не прикорнуть на посту. Внезапно ночную тишину нарушило несколько глухих хлопков. Встрепенулся Кузьма, прислушался. Догадался сразу, что стреляют. Где же? По звуку определил: в подвале Ипатьевского дома. И похолодело всё внутри, оборвалось. Неужели?.. Без суда?.. Ночью, тайком, руками латышей?.. Сорвался Кузя с места, пошёл вдоль забора, плохо соображая, куда и зачем. У парадного крыльца стоял заведённый грузовой автомобиль. Суетились в ночной темноте тревожные фигуры. Затем вынесли носилки с телами, накрытыми белыми простынями, стали грузить, спеша и бранясь. Мелькнула безжизненная, белая рука, свесившаяся с одних из носилок. Не её ли рука?.. Так значит – всех?.. И детей??? За что их-то? Ознобом забило Кузьму. Не так! Не так!! Не так!!! Несправедливо! Хотелось выкрикнуть это слово сто раз. Несправедливо! Какое они имели право убивать?! Только народ имел право решать, только народ… А не они! А так – это преступление, жестокое, отвратительное! Если бы знать… Застонал Кузя. Неужели ради этого он боролся? К этому стремился? Никогда, никогда он не пошёл бы в охранники, если бы знал, что этим кончится! Несправедливо! Кому в лицо крикнуть это слово?! И ничего не исправить уже…