Читать книгу "Киммерийская крепость - Вадим Давыдов"

Гурьев понял её жест и успокаивающе взял маму за локоть:

— Нет-нет. Это не по правилам.

— Кто знает, кто знает, — мама покачала головой. — Расскажешь о ней что-нибудь?

— Конечно, — он расслабился, окончательно почувствовав себя дома, провёл рукой по гладко зачёсанным назад волосам – чуть более длинным, чем следовало бы. Наверное. — Конечно, мама Ока. Её зовут Ирина.

— Негусто, — вздохнула мама. — Кто она?

— Моя учительница литературы.

Мамины глаза расширились от удивления – правда, меньше, чем он ожидал. Она покачала головой:

— Детёныш, ты спятил.

— В некотором смысле – да, безусловно. Это возраст такой, мама. Ничего не поделаешь.

Как скарлатина, — надо переболеть, подумал он.

— Ах, Гур, — мама накрыла его руку своей. — Какой ты всё-таки большущий вырос! У неё ведь могут быть неприятности, разве ты не понимаешь?

— Не будет, — Гур наклонил голову к левому плечу. — В педколлективе их просто некому сейчас организовывать, а всё остальное – или все остальные – не стоят хлопот.

— Так от кого же ты намерен её защищать, в таком случае? — мама улыбнулась понимающе.

— О, за этим дело не станет.

— Защитник, — мама вздохнула, поднялась и направилась колдовать над заварочным чайником. — Нисиро знает?

— Завтра. Сегодня, прошу прощения. Чуть позже. Где он?

— Ты мог бы привыкнуть за столько лет. Придёт, когда закончит со своими делами.

— Ну да, — Гурьев кивнул.

— Надеюсь, она не замужем?

— Нет, — Гур сдержал готовый вырваться смех. — Любовь втроём – это не мой стиль.

Мама обернулась, и голос её прозвучал сердито:

— Детёныш, а вот это – гафф.[102]

— Прости, Орико-чан.

— Прощаю. Стиль – это труд, детёныш. Ты ещё слишком юн, чтобы говорить о стиле. Что-то есть уже, конечно, — она несколько критически окинула взглядом сына, очень похоже на него склоняя голову к левому плечу. — Но до настоящего стиля ещё довольно далеко и долго. Впрочем, все шансы на твоей стороне, — мама поставила перед ним пиалу с зелёным чаем. — Пей и ложись спать.

— Я ещё почитаю часок. Наверстаю. Пропустил много. Да и улечься всё должно.

— Хорошо, детёныш. Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мамулечка.

Москва. Октябрь 1927

Предоставив Мишиме полный отчёт о вчерашних событиях, Гурьев, стараясь не выдавать своих расстроенных чувств, выслушал нагоняй – не за то, что дрался, а за демонстрацию и болтовню, — отправился в школу. И еле дождался конца уроков. Он и без выволочки учителя понимал, что переборщил вчера с эффектами. И хотя мог бы найти этому факту миллион оправданий, отнюдь не собирался этого делать. Ошибка. Придётся отвечать. И исправлять. Если получится.

Ирина пришла к Манежу, как и было условлено. По её лицу, по стеснённым, угловатым жестам Гурьев понял, что действительно переборщил. И сильно. Но всё-таки – она пришла! Значит – всё будет в порядке.

— Знаешь, что-то не гуляется сегодня, — он вздохнул.

— Погода, — поспешила ему на выручку Ирина.

Гурьев был ей очень благодарен, но такого лёгкого способа побега не принял:

— Не в этом дело. Давай посидим где-нибудь, недалеко, перекусим.

— Гур! Ты с ума сошёл?!

— Идём, идём. Надо же поговорить. Тебя распирает от вопросов, а мне следует на них ответить.

Ирина несколько секунд пристально смотрела на него, как будто видела впервые. Покачала головой, — не то удивлённо, не то укоризненно. И вдруг шагнула к нему, решительно взяла под руку:

— Хорошо. Идём.

Гурьев остановил пролётку, велел ехать в Зарядье, в тот самый трактир, где держал нечто вроде явки на всякий непредвиденный случай, — с комплектом одежды, тайничком и прочими хитростями. Он появлялся здесь исключительно редко, так редко, что его лицо почти никому, кроме хозяина, не было знакомо. Но сейчас – пожалуй, лучшего места для разговора и придумать сложно.

Они вошли внутрь, и Ирина поняла, что Гурьев здесь – как рыба в воде. По тому, как вёл он её между столами, каким взглядом смотрел на публику и половых, как экономно и чётко двигался, усаживая её и усаживаясь сам. Это было так ни на что не похоже! Ни на что, известное ей. Ирина выросла в семье, в которой идея посетить подобное заведение даже не могла зародиться в мозгу. Её воспитание, усвоенные ею – вполне органично и необременительно – советские жизненные лекала, которые до сей поры примерялись к привычной действительности почти без заметных сбоев, — всё в ней громко протестовало против того, что происходило сейчас вокруг. Тёмный лес, угрюмый, зловещий, где из-за каждого пенька и кустика смотрит на тебя горящими угольками глаз опасность. И Гурьев, конечно же, не был коренным обитателем этого леса. Он был здесь чужим, как и она. Но если себя Ирина ощущала не столько Красной Шапочкой, сколько зайцем, то Гурьев… Нет, он не был волком в этом лесу. Волк – всё-таки местный житель. А Гурьев – он был здесь егерем, со спокойным любопытством наблюдающим за жизнью и борьбой биологических видов и следящим за тем, чтобы зайцы не обглодали всех деревьев, а волки и лисы не сожрали всех зайцев.

И публика, так явно вдруг утратившая интерес к вновь вошедшим. И расположение столика, за который они сели. И чистая скатерть, расстеленная ещё до того, как Ирина окончательно устроилась на стуле. И сахарница, полная ослепительно белого пиленого рафинада, появившаяся мгновенно – вместе с двумя стаканами ароматного горячего чая, в массивных серебряных подстаканниках, с ложечками не в стаканах, а на отдельном блюдце. И салфетки, и вазочка с оранжерейной гвоздикой, — всё это, а, главное, то, как спокойно воспринимал это Гурьев, окончательно утвердили Ирину в ощущении, что жизнь её вдруг совершенно непостижимым образом вошла в крутое пике. У неё даже уши заложило.

Чай оказался ещё и удивительно вкусным. И пирожное «Меренга», которое донесли через минуту, было восхитительно нежным, не приторным – то, что надо. Ирина уже без опаски осмотрелась. И, вздохнув, подняла глаза на Гурьева:

— Гур, а… А почему ты его не убил?

Он посмотрел на Ирину, — как ей показалось, с любопытством:

— Тебя интересует техническая сторона вопроса? Или моральная?

— Обе, — чуть подумав, произнесла Ирина.

— Технически, — Гурьев вздохнул. — Технически… Скажем так – обстановка уж очень была неподходящей. Море любопытных, внутренний двор. Слишком всё прозрачно. А что касается морали… Строго говоря – академически – он уже покойник, Ира. Ну, протелепается ещё несколько месяцев. Год, от силы. Свои же пырнут ножом в подворотне, спьяну или при делёжке. Зачем мне его убивать? Напрасный труд, — он беспечно пожал плечами.