Читать книгу "КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием - Георгий Почепцов"

Конструирование то ли трансформации СССР, а скорее конвергенции в сторону Запада, должно было вестись десятилетиями. Единственное, что их сдерживало, — смерти «конструкторов», поскольку к власти в позднем СССР приходили уже в преклонном возрасте. Но любой такой план должен состоять из малых частей, которые должны поддерживать друг друга и вести к общей цели.

Можно назвать несколько таких больших направлений конструирования, где существенным является воздействие на массовое сознание, а их могло быть гораздо больше:

• роль Стругацких по форматированию мышления молодежи;

• роль Бахтина в предоставлении инструментария по разрушению СССР;

• Первое управление КГБ как генератор человеческих технологий двойного назначения;

• перехват управления Россией чекистским сословием.

Стругацкие, если ими кто-то управлял, действительно могли быть серьезным влияющим фактором. Это влияние строилось также на том, что они были фактором свободного, а не рабочего времени. А все учебники, вся идеология и пропаганда как раз, наоборот, запускались в головы советского человека в качестве обязательного чтения, что вызывало несомненное отторжение. Свободное было менее контролируемым властью и КГБ, поэтому более подходящим для влияния.

Сегодня проведено много исследований, показавших, что погружение человека в художественную реальность заставляет его перенимать правила этой виртуальности, перенося их затем в жизнь. Например, чем больше книг о Гарри Поттере читал молодой человек, тем с большей степенью достоверности он голосовал за Обаму на президентских выборах. То есть, не замечая этого, мы начинаем перенимать систему ценностей экранного мира, поскольку прожили там некоторое время в условиях ненавязываемых нам прямо правил виртуального мира [4–7].

Если такой перенос оказывается возможным в случае Гарри Поттера, то и другая виртуальная действительность может порождать иные модели поведения: и Павлик Морозов, и «Как закалялась сталь», как считали советские пропагандисты, а также и Стругацкие, как, вероятно, считали в свою очередь «антисоветские пропагандисты».

Воздействие Гарри Поттера иногда сравнивают с ролью «Хижины дяди Тома» [8]. Тогда также массовое сознание оказалось под сильным воздействием художественной реальности, которое было мощнее влияния памфлетов и листовок. Из этого можно сделать несколько выводов на тему — к кому приходит победа:

• к тому, кто охватит большую часть населения;

• к тому, кто даст более яркие образы;

• к тому, кто сможет сделать это наиболее скрыто.

По всем этим трем параметрам, как нам представляется, «Хижина дяди Тома» оказалась сильнее.

Дополнительно к этому каждая страна и каждый период истории имеют свои особенности, ведущие к наиболее эффективному воздействию. В начальные времена истории никакой письменный текст не мог достичь столь массового охвата. Появление книгопечатания сразу же привело к падению статуса католицизма и выходу на авансцену протестантизма. Потом пришло кино и телевидение, ставшие серьезным инструментарием пропаганды.

С. Адоньева акцентирует несовпадение говорения и деланья для советского человека: «Говорение и действование могут быть представлены как самостоятельные информационные массивы, обладающие „перекрестными ссылками”, но не организованными в цепь причин и следствий. Воспроизводимые на значимых отрезках времени коллективные практики говорения и „деланья” обладают самостоятельными внутренними основаниями, которые в них вмонтированы. Не все, что мы говорим, мы делаем, и сам факт того, что мы не делаем так, как говорим, ускользает от нас. И, наоборот, не все из того, что мы делаем, открыто для выговаривания, и не потому, что утаивается, а потому что неразличимо для слов. Приведу, например. Мы знаем, что „уговор дороже денег”, из практики детского говорения, наше нравственное чувство говорит о том же („да будет да — да, нет — нет, все остальное — от лукавого”): чувство справедливости связано с верностью слову. Но на уровне российской общественной практики (бизнеса, политики, государства) следование договору, удержание договорных обязательств, оказывается одной из почти не выполнимых задач. Существовал советский двойной стандарт поведения: быть пионером и комсомольцем, изображать лояльность, но не верить в это. Вмонтированное в практику лицемерие сделало договор очень трудной для российского человека поведенческой проблемой. Договор действует между равными и независимыми. Другая форма единения, более нам понятная, свойство, родство и дружество, иначе круговая порука (принято называть подобное действие солидарностью) — действуют только между „своими”. Для подобных отношений есть еще и „чужие”, за которыми право на договор не признается. Эти другие никогда не равны: они или выше („начальство”) или ниже („быдло”). Каждый советский школьник из фильмов про войну знал, что фашисты напали на нашу страну „вероломно” (голос Левитана — сообщение о войне). Но о том, что означает слово «вероломство» (а оно означает нарушение договора), мы не знали. Это слово выпало из активного русского словаря» [9].

Повторим еще раз ее наблюдение известного феномена: «Существовал советский двойной стандарт поведения: быть пионером и комсомольцем, изображать лояльность, но не верить в это». Именно эта идеологическая брешь, по сути, стала ахиллесовой пятой СССР: вы можете говорить и говорить, а мы будем делать по-своему».

Говоря по-иному, переходы из физического мира в информационный и виртуальный, и наоборот, более сложны, чем переходы внутри информационного и внутри виртуального пространства. Нам встретился хороший пример последнего, когда П. Палиевский говорит о «Буратино» А. Толстого: «Хотя он и проходит у нас по разряду детской литературы, там множество точных отсылов к важнейшим явлениям современности, и сделано это очень тонко, без нажима, без торчащей идеи. Достаточно вспомнить, как два жулика, Алиса и Базилио, соблазняют Буратино зарыть свои денежки в землю и ждать, когда вырастет денежное дерево. Это же замечательная аллегория банковского жульничества! Кстати, я недавно обнаружил, что Булгаков взял своего кота во многом из „Буратино”. Хотя, конечно, булгаковский кот получился гораздо выше» [10].

Мир фантастики интересен тем, что он способен снять зашореность с мозгов читателей, позволяя по-иному взглянуть на настоящее, прошлое и будущее. Сегодня большие корпорации заказывают описать будущее фантастам. Военные занялись войной будущего. Ее можно выиграть, только если начать готовиться к ней сегодня. Стругацкие также стоят в этом ряду, поскольку все главные типажи перестройки — Е. Гайдар, А. Чубайс и др. — отмечают то влияние, которые Стругацкие на них оказали.

А. Генис замечает: «Оккупировав наше детство, Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких — и Пелевин, и Сорокин, и даже Толстая. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Пока другие шестидесятники смотрели назад — на „комиссаров в пыльных шлемах” (Окуджава), вбок — „коммунизм надо строить не в камнях, а в людях” (Солженицын), или снизу — „уберите Ленина с денег” (Вознесенский), Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд — беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя — в коммунара, полуживотное — в полубога» (цит. по [11]).