Читать книгу "Королевский лес. Роман об Англии - Эдвард Резерфорд"

Самец шел крадучись, придерживаясь пестрой тени и с настороженно поднятой головой. Его красивая летняя шкура, кремово-бежевая с белыми пятнами, служила великолепной маскировкой. Но самец не ощущал себя красавцем. Он испытывал неловкость и стыд.

Изменение психологии оленя-самца в летнее время наблюдалось веками. Весной рога сбрасывают сперва благородные олени, а затем, спустя месяц, – лани-самцы. Отламывается сначала один отросток, потом другой, и на их месте остаются голые и обычно кровоточащие выросты, или ножки. После этого самцу лани недужится, а порой его атакуют другие самцы – такова природа животных. Новые рога уже растут, как новые зубы, но рост завершится лишь через три месяца. И вот, несмотря на летнюю шкуру, самец лишился своего украшения – рогов. Теперь он был беззащитен, а потому стыдился самого себя.

Неудивительно, что самец бродит по лесу в одиночестве.

Нет, он не пассивен. Первое, что природа безмолвно внушает ему сделать, – найти вещества, которые понадобятся для роста новых рогов, то есть кальций, который, совершенно очевидно, содержится в старых, сброшенных рожках. Поэтому самец грызет их резцами. Затем, напитавшись щедрой летней растительностью и ведя уединенную жизнь, он должен терпеливо ждать, пока не вырастут и не разветвятся новые рога, однако они нежны, да к тому же покрыты мягкой, полной кровеносных сосудов бархатистой кожицей, из-за чего в эти месяцы про оленя говорят, что он «в бархате». Прекрасно понимая, что драгоценные рога нельзя повредить, олень-отшельник ходит по лесу с поднятой и чуть откинутой к плечам головой, чтобы новые бархатистые рога не запутались в ветвях, – грациозная поза, в которой его часто изображали: от наскальных рисунков до средневековых гобеленов.

Самец остановился. Он все еще стеснялся показаться на глаза, но знал, что худший период ежегодного унижения миновал. Бархатистые рога уже наполовину отросли, и он чувствовал первые слабые возмущения, начало химических и гормональных изменений, которые за следующие два месяца преобразят его в великолепного самца – толстошеего героя гона.

Олень замер, так как что-то увидел. От границы леса, по которому он шел, отходила примерно полумильная полоса вересковой пустоши, тянувшаяся через пригорок, сплошь поросший серебряными березами и фиолетовым вереском, дальше открывалась зеленая лужайка, за которой вновь начинался лес. Там грелось на солнышке несколько самок. Одна была светлее других.

Он обратил на нее внимание в сезон последнего гона. Приметил вторично весной во время бегства от охотников и предположил, что ее убили, но вскоре снова увидел ее вдалеке, и знание того, что она жива, доставило ему странное удовольствие. Поэтому сейчас он стоял и смотрел.

Она подойдет к нему в гон. Он понял это нутром, как ощущал лучи солнца, льющиеся с бескрайнего неба; он понимал это благодаря тому же инстинкту, в силу которого знал, что рога отрастут, а тело будет готово к спариванию. Это было неизбежно. Несколько долгих минут он созерцал маленький светлый силуэт на далекой траве. Затем снялся с места.

Он не знал, что за светлой самкой следили и другие глаза.

Когда тем утром Годвин Прайд собрался уходить, жена внимательно посмотрела на него и попыталась удержать. Она прибегла к ряду доводов: дескать, надо починить крышу коровника, а возле курятника она видела лису, – но ничто не подействовало. В разгар утра он ушел, даже не взяв с собой собаку. Он и не сообщил, куда собрался. Узнай жена о его намерении, то, наверное, кликнула бы соседей, чтобы Прайда связали. Не заметила она и того, как через пару минут Прайд забрал из устроенного на дереве тайника лук.

Прайд ждал этого момента два месяца. После встречи с Эдгаром он постарался быть образцом благопристойного поведения: вернул на прежнее место изгородь, коров из леса вывел за два дня до наступления запретного сезона. Стоило Коле лишь подозрительно глянуть на его собаку, Прайд на другой же день явился в королевский охотничий домик в Линдхерсте. Там имелась металлическая петля, известная как стремя: если собака была слишком крупной, чтобы пролезть, то ей обрезали когти на передних лапах, чтобы не поранила королевского оленя. Прайд сам настоял, чтобы его собаку проверили стременем. «Да просто хочу убедиться, что все по закону», – заверил он лесничих с обворожительной улыбкой, когда собака прошла испытание. Он был осторожен. Ему пришлось дождаться и нужной погоды. Сегодня она была как раз такой, с легким ветерком, задувшим с необычного направления.

Поля он, может быть, и не вернет, но кое-что у этих нормандских воров отнимет. Он нанесет маленький личный удар во имя свободы – или собственного упрямства, как сказала бы жена. Втайне довольный собой, как мальчишка, предпринимающий нечто запретное, Прайд углубился в лес. Если схватят, последствия будут ужасны: он лишится конечности, а то и жизни. Но его не поймают. Он хохотнул про себя. Он все продумал.

Прайд занял позицию уже днем. Место было тщательно выбрано: обзорная точка за деревьями, с ямкой, в которой можно укрыться и спокойно лежать, высматривая, не приближается ли кто-нибудь. Он хорошенько изучил повадки своей добычи.

Как Прайд и рассчитывал, они появились вскоре после полудня, а поскольку направление ветра изменилось, то он оказался с подветренной стороны.

Он не шевелился, больше часа лишь терпеливо следил. Затем один из помощников Колы бесшумно пересек открытый участок примерно в полумиле от него. Прайд выждал еще час. Больше никто не явился.

Цель уже была выбрана: небольшая самка, которую он сможет отнести на спине в укромное место. Ночью он вернется за ней с тачкой. Лунного света будет достаточно, чтобы найти дорогу среди темных лесных тропок. В этом маленьком стаде было несколько таких самок. Одна была светлее остальных.

Прайд прицелился.

Первые дни Адела не могла поверить в то, как поступил с ней Вальтер.

Если деревни Фордингбридж и Рингвуд, находившиеся на реке Эйвон у западной границы Нью-Фореста, были немногим больше хуторов, то поселение у южного эстуария было крупнее. Здесь Эйвон, объединившись с другой рекой с запада, вливался в большую защищенную бухту – древнее место, где рыбачили и торговали больше тысячи лет. Саксы назвали его Тайнхэм. Луга, болота, леса и вересковые пустоши, растянувшиеся оттуда на многие мили вдоль юго-западной окраины леса, издавна были королевскими угодьями. В последние два столетия из-за ряда скромных религиозных миссий, созданных там саксонскими королями, селение чаще называли Крайстчерчем. Пять лет назад его развитию был дан новый толчок, поскольку королевский канцлер решил перестроить – увеличить – местную приорскую церковь, и работы на речном побережье уже начались.

Но тем дело и ограничивалось, а в остальном это было тихое поселение у моря с выделенным под церковь строительным участком.

В Крайстчерче Вальтер ее и оставил. Там не было ни за́мка, ни даже особняка. Не было рыцарей или хоть сколько-то важных особ. На время строительства в резиденции проживала лишь четверка дряхлых приорских священнослужителей. Вальтер поселил ее у простого купца, сын которого молол муку на приорской мельнице.