Читать книгу "И обонял Господь приятное благоухание - Жак Шессе"

XX

Я представляю себе следующую картину. На дороге за фермой стоит лимузин в одиннадцать лошадиных сил. Жанна знает, что ее родители спят; она выскальзывает из дома через черный ход и через луг выходит на проселочную дорогу. Они сразу же уезжают, подъезжают к лесу, Жанна голая на заднем сиденье, рот Жанны, легкий аромат Жанны — смесь умбры и меда, — заполнивший салон машины, куда через приоткрытое ветровое стекло струится прохладный воздух. Возможен и другой вариант: они едут минут пятнадцать, путь до Мейонна́ недолог, дома никого, Лизины нет, ее попросили уйти: исключительный раут. Жанна голая, а лучше: медленно раздевающаяся по приказу хозяина. Жанна открытая, Жанна стонущая, он не высек ее, не проник в нее, разве что языком или пальцами, затем он овладевает ею голой, Жанна еще более покорная, счастливая, распростертая, опустошенная.

Но я фантазирую. Да, мы все фантазировали. Негласное расследование епископа, в некотором роде частное и совершенно секретное (знали лишь те, кто имел доступ в кабинет месье Нуарэ), не касалось связи месье Вайана с мадемуазель Жанной Жоанно́, изучавшей налогообложение на РТТ[4], актрисой любительской труппы, игравшей в «Элоизе и Абеляре», пьесе вышеупомянутого Вайана.

Я представляю себе, как на рассвете она возвращается переулками, ее холодную постель, ее утро на главном почтамте. Я представляю себе ее угрызения совести и раскаяние. Ее одиночество и, наверное, ужас перед каменной стеной между ней и людьми. Никто не выяснял причину самоубийства мадемуазель Жоанно́ 20 июня 1961 года. «Разве можно объяснить самоубийство?» Глупость приносит свои плоды. Потом стали ворошить прошлое. «Свадьба была намечена!» А истинную причину никто не хотел видеть. Но кто видит сквозь пыль времен и придумывает другую историю?

На похоронах девушки собралось много народу. Ее смерть прервала репетиции «Элоизы», и публика, лишенная театра, вознаградила себя заупокойной службой. В переполненной церкви месье Нуарэ говорил мало, устав от приготовлений достойной панихиды по усопшей. В те годы отпущение грехов самоубийцам было не простым делом.

Жанна Жоанно́ повесилась.

Из всех возможных самоубийств повешение — самое скверное, потому что такой уход хуже любой смерти. Пуля в висок настигает не внушающего доверия противника. Искупает вину. Возвышает смерть. Огонь освящает его. Вода дает ему второе крещение. Но люди вешаются, потому что презирают себя за то, что опустились, стали отбросами общества.

Взгляд Дон Жуана или его раскаяние превратили ее в отбросы? Очарование ли, которое внушал месье Вайан, нарушило покой, в котором жила непорочная девушка до встречи с ним? Можно было бы попытаться внести ясность, вернуться к этим чарам, найти другие причины драмы, позорящей усопшую и автора… Но молва скоро стихла, потому что ничего — теперь-то это было известно и об этом говорили со смехом, — между ними ничего не было.

Перед смертью мадемуазель Жоанно́ распустила волосы. Когда ее нашли, ее тело было дряблым и желтым, плечи вывихнуты, глаза выпученные и мутные на уже разлагавшемся лице. Потом по поселку и по окрестностям еще долго ходили слухи об ужасном наказании этой грешной беременной девушки, которая разлагалась в петле.

XXI

В то время, когда я знал Жанну Жоанно́, я еще не обмазывал благовониями своих подружек, и только теперь я иногда мысленно представляю себе, как обмазываю ее соком и разбрызгиваю в ее постели-могиле миндальное молоко с ванилью на ее останки, на ее нетронутые волосы, прежде чем насладиться ее благоуханием. На картинах, которые я видел в Базеле и в Вене во время приходских экскурсий, черепа украшали венками цветов; я же приправляю скелет мадемуазель Жоанно́, затем носом, губами и языком до изнурения тружусь, стараясь уловить сквозь карамель и благовония ее подлинное, истинное, природное благоухание.

«Ибо для Бога мы Христово благоухание, — сказал аббат Нуарэ в своей проповеди, еще раз процитировав своего любимого апостола Павла: —…Одним запах смерти, другим запах жизни, дающий жизнь». Похоже, многие из собравшихся видели в Вайанах преступников, от которых веяло смертью. И напротив, в прихожанах и в женихе — тех, от кого веяло жизнью. Я знал, что это ничего не значит и что в тот день священник говорил о добре и зле как таковом, не имея в виду собравшихся и недавние обстоятельства, о которых уже ходили слухи. Девушка умерла, и ее благоухание должно было понравиться Господу, который призвал ее к себе в пленительный и абсолютный аромат легкого небесного свода. Да погрязнем отныне в своих миазмах! Только нам дано знать, хотим ли мы продолжать распространять зловоние и жить в нем словно свиньи, или же с Божьей помощью мы достигнем царствия другого благоухания, являющегося высшим благом.

К чему мне вспоминать в это утро, спустя сорок лет, эти слова, как будто время больше не существует или же оно сжалось до жалких следов в воздухе от дыма угасших свеч, от остывшего ладана, от пота, от страха и от прощальных слов и слез?

Панихида состоялась 24 июня, почти через месяц после премьеры «Элоизы», в ту пору, когда лето окутывает пышно цветущие горные луга благоухающим нимбом, похожим на невидимый купол стойкого аромата трав, повисшего над землей и горными склонами. На кладбище у одного мальчика из хора — он должен был размахивать кадилом — закружилась голова, и он чуть не упал в могилу прямо на гроб, который опускали в нее на ремнях. «Опять этот демон!» — раздался голос в толпе, не уточнив, о каком демоне идет речь, о том, который неусыпно следит за всем, что происходит на нашей грешной земле (но от него можно защититься, настолько явны его проявления), или о другом дьяволе, более скрытном и более злокозненном, чьи дела, чары и смертоносность проявляются за километры от нас и среди нас. «Опять этот демон!» — этот крик подвел итог печального дня, когда тяжелое тело Жанны, укрытое миллионом опаленных солнцем цветочных венчиков, медленно опускалось в черную землю, в черную жижу.

Было ли мне стыдно много лет спустя слизывать сливки с моих протеже и вылизывать их до самых нервов?

Меня мучили угрызения совести. Месье Вайан был человеком действия, предприимчивым и динамичным, а я, бездеятельный, как сама лень, только и знал, что упивался своими любовницами. В ранней юности он руководил блистательной группой поэтов, учредил журнал, способствовал выходу различных книг, сражался с оккупантами в движении Сопротивления, вступил в коммунистическую партию, в которой активно работал до самой смерти святоши Сталина. Он путешествовал по Азии, объездил всю Европу и участвовал в съемках фильмов. Один вопрос неотступно преследовал меня. Как так получилось, безжалостно спрашивал я себя, что я продолжаю оставаться таким инертным, малообразованным, непродуктивным, тогда как мой учитель каждую минуту являл собой полную противоположность? Не для того ли я выбрал себе учителя, чтобы предоставить ему действовать вместо себя, благодаря странному эффекту подмены его деятельной и решительной натурой моего жалкого тела?