Читать книгу "Кольцо богини - Виктория Борисова"

И она принялась греметь кастрюлями с таким ожесточением, словно во что бы то ни стало стремилась уйти от разговора.

— Да, конечно! — всполошилась бабушка. — Он ведь голодный вернется…

Потом, уже вечером, когда бабушка отправилась домой (ночевать у них она почему-то не любила, часто повторяя «в гостях хорошо, а дома лучше»), Максим спросил у мамы:

— А кто был мой дед? Археолог?

— Да какое там! — отмахнулась она. — Совсем простой был, из крестьян. Я его, правда, не видела — умер он еще до войны.

— А бабушка говорила…

— Ну, мало ли что она говорила! Старый человек, фантазии свои за реальность принимает. Неизвестно еще, какие сами будем в этом возрасте. Ты уж как-нибудь поделикатней с ней, не спорь. Как я вот — молчу и киваю! Она на тебя надышаться не может, пусть уж говорит что хочет.

Да уж, любила его бабуля… Больше всех, наверное. А он даже на похоронах не был! Когда бабушка скончалась, Максим служил в армии, в горной Шемахе, и телеграмма провалялась два месяца в канцелярии. Сейчас, много лет спустя, сердце вдруг сдавило запоздалое сожаление — невнимателен был, беспечен, слишком занят собой, не узнал, не расспросил, не выслушал… А ведь много интересного могла бы рассказать Конкордия Илларионовна! Но теперь вот — поздно уже. Она умерла в одиночестве, в своей комнатушке в коммуналке, и больше уже никому ничего не расскажет.

— Эх, бабуля-бабуля… — вздохнул он. — Что ж ты меня не дождалась?

Теперь осталась только вот эта тетрадь да фотография. И еще — как последний долг — возможность прочитать, понять, осмыслить жизнь людей, что когда-то давно положили начало его собственному существованию.

«Когда настало время выпускных экзаменов в гимназии, я уже точно, до мельчайших деталей представлял себе свое будущее. Предстоящее объяснение с отцом немного тревожило меня — папенька, как человек сугубо практический и далекий от высоких материй, мог бы не одобрить мой выбор. На этот случай я попросил моего товарища Суровцева найти мне несколько уроков, и он охотно согласился.

Когда, уже в конце мая, папенька позвал меня к себе в кабинет, я был вполне готов к этому разговору».

За окнами горел ало-багряно-оранжевый закат. Сирень буйно цвела в палисаднике, и запах доходил через приотворенное окно. Папенька сел у стола, долго перебирал какие-то бумаги, словно собирался с мыслями.

— Ну что ж, сын… — начал он наконец.

Саша сразу насторожился — если отец к нему так обращается, разговор предстоит действительно важный и непростой.

— В следующем месяце ты заканчиваешь гимназию. Успехи твои изрядны, и весьма. Похвально, похвально… Пора подумать… — он сделал неопределенный жест в воздухе, словно разгоняя клубы несуществующего дыма, — подумать о выборе жизненного пути!

Он помолчал недолго, барабаня длинными чуткими пальцами по краю стола, потом продолжал:

— Училище правоведения — вполне достойное заведение для юноши. И жизненное поприще открывается широкое. Придется, конечно, взносить плату, да и житье в Петербурге недешево, но как-нибудь справимся. Девочки подрастают, платья, театры, то, се… — он сокрушенно покачал головой, — не успеешь оглянуться — приданое понадобится! Зато, по крайности, Дивеево наше теперь свободно от долгов. И в этом — твоя заслуга.

Саша сидел в глубоком, покойном кресле, обитом темно-зеленым плюшем, и думал о том, что вот сейчас, в кабинете с выцветшими шпалерами на стенах, перед рядами книг с тиснеными золотом корешками в застекленном шкапу, решается его судьба. Для отца все просто — Училище правоведения, потом — служба… И так — до самой почтенной старости, убеленной сединами.

Но его-то самого такая перспектива вовсе не радует! Отказаться от Золотого города навеки, стать присяжным поверенным или хоть, как папенька, товарищем прокурора? Десять, двадцать, тридцать лет потом ходить в суд, писать бумаги, выслушивать показания, обвинять или защищать? Да ни за что!

Папенька откинулся на спинку стула, закурил свою любимую гаванскую сигару и бодро закончил:

— Значит, решено! Сразу после выпускных экзаменов поедешь подавать прошение о зачислении.

Саша собрался с духом и тихо, но твердо ответил:

— Нет.

Папенька удивленно поднял бровь. Видно, такого он не ожидал.

Не желаешь? Это почему же?

В голосе его зазвучали опасные нотки — совсем как в суде, когда задавал он особо каверзный вопрос или произносил обвинительную речь. Вроде бы голос папенька не повышал никогда и слова произносил простые, самые обычные, но почему-то действовали они на всех не хуже архангельской трубы. Был даже случай, когда подозреваемый в убийстве прямо в зале заседаний вдруг пал на колени и признался…

Да уж, суров был папенька! Среди коллег слыл он человеком строгим и неподкупным, не поддающимся на уловки самых красноречивых адвокатов, умеющих выжимать слезу из присяжных. А уж когда один из них (кажется, на процессе о казнокрадстве) явился на квартиру «частным порядком» и попробовал намекнуть, что человеку со столь высоким положением хорошо бы иметь дом получше и собственный выезд… Страшно вспомнить, что началось! Папенька кричал так, что даже кухарка Матрена прибежала с кухни — думала, пожар или грабят. Незадачливый адвокат пересчитал носом все ступеньки и потом долго разыскивал в сугробе свою шапку.

«Пусть обрушатся небеса, но правосудие торжествует!» Эту фразу папенька любил повторять и, кажется, сделал своим жизненным кредо. Для убийц и вовсе требовал бессрочной каторги и долго ворчал, если присяжные находили какие-нибудь смягчающие обстоятельства.

И в то же время — не спал ночами, дотошно вчитывался в каждую строчку любого документа, писал «наставления для присяжных заседателей», единогласно признанные лучшими… Были в его практике и вовсе невероятные случаи — нечасто, но были! — когда сам отказывался от обвинения и брал под защиту подсудимого.

А сейчас брови сдвинуты, глаза смотрят сердито, и Саша чувствует себя виноватым, словно маленький мальчик, проливший чернила на паркет.

— Каждый человек обязан трудиться, добывая себе пропитание и принося пользу обществу…

Папенька, кажется, вошел во вкус. Он ходил взад-вперед по комнате и говорил, говорил… Все это было совершенно правильно — и, по правде сказать, ужасно скучно.

— Так неужели ты желаешь стать еще одним праздным прожигателем жизни, паразитом на теле общества? Изволь, но учти — в таком случае я не смогу более считать тебя своим сыном!

— Нет. Я хочу поступить в университет.

— Ах, в университет! — Папенька произнес это слово с долей сарказма, но, кажется, успокоился немного. — И какой же факультет ты избрал? Медицинский? Филологический? Философский, наконец?

Саша украдкой посмотрел в окно, заметил, что закат уже почти догорел, оставив только узкую алую полоску на горизонте, и подумал про себя: «А ведь уже вечер! Может быть, сегодня снова увижу Золотой город…» Он помолчал, словно собираясь с духом, и наконец сказал тихо, но твердо: