Читать книгу "Внутренний голос - Рени Флеминг"

Именно это пугает меня больше всего: обнаженные чувства. Не фейерверки, не фиоритуры, не скачки, не трели или грудные звуки — на этом я собаку съела. Ужасало меня спокойное, мягкое пение негромким голосом. От него меня прошибал холодный пот. Тогда я чуть ли не впервые столкнулась с арией подобного рода, и надо же было додуматься выбрать именно ее для столь важного прослушивания. Горло у меня сжалось, дыхание перехватило, и голос чудовищно дрожал. Мне не забыть, как сникли мои родные, а на лицах зрителей появилось выражение неловкости. Ричард Бадо позже признался, что хотел встать посреди моего выступления и сказать: «Давайте прервемся. Она может спеть намного лучше, по-моему, нам лучше попробовать на будущий год».

Все закончилось, а я, кажется, еще сто лет стояла на сцене с зажатым в тисках горлом: у меня случился первый настоящий личностный кризис. Я перестала понимать, зачем вообще учусь в аспирантуре, и отправилась за помощью к университетскому психотерапевту. Что я действительно умела, так это угождать другим и поступать таким образом, чтоб читать в их глазах всяческое одобрение. Я так вжилась в роль хорошей девочки, что, когда однажды прогуляла репетицию оперы ради концерта Бонни Райт[17], получила вместо удовольствия жуткий приступ тошноты. Я была хамелеоном — перевоплощалась в того, кого хотели во мне видеть окружающие, причем далеко не только мои родители или учителя. Я вела себя так даже с абсолютно незнакомыми людьми. После того загубленного прослушивания я как будто очнулась — и начала осознавать, кем на самом деле являюсь и чего, собственно, хочу. Именно тогда музыка стала моим призванием, и я начала относиться к своей карьере со всей ответственностью. Такое нередко случается с начинающими артистами, и это не похоже на волшебное превращение, скорее на начало новой жизни. Джон Мэлой очень поддерживал меня в тот период, уверял, что все получится, и я ему верила.

Как бы ни было мучительно сражаться со своими страхами, мне никогда не приходила в голову мысль все бросить. Родители воспитали меня бойцом, приучили никогда не сдаваться. В нашей семье не принято опускать руки или сворачивать на полпути. Философия моей матери гласила: можешь заниматься чем угодно, но бросать нельзя, неважно, идет речь о спектакле, игре на фортепиано или лошадях.

Оглядываясь назад, я понимаю, что кризис был неизбежен. Он все равно случился бы — не на прослушивании в Метрополитен, так позже. Желание всем понравиться мешало мне развиваться. Мне нужно было встряхнуться и начать задаваться вопросами, ответы на которые помогли бы двигаться вперед. В конце концов я убедилась, что люблю музыку, в особенности пение, и мне нравится этим заниматься. И я перестала чересчур беспокоиться о том, что думают другие. Это так просто, но для меня было совершенно новым ощущением.

В 1981 году мои родители развелись, а зимой 1983-го у мамы и ее второго мужа Джорджа Александра родился мальчик, мой брат Джорди. Я приехала в больницу, и меня даже позвали в палату в кульминационный момент. Только подумать, моя сорокапятилетняя мать рожала четвертого малыша! Тогда-то я и поняла, что обязательно когда-нибудь сама заведу детей. Сегодня этот ангел с вьющимися белокурыми локонами изучает пение и может поспорить размерами с Брином Терфелом[18]. Прошлое лето он провел со мной в Лондоне — хотел выяснить, подходит ли ему стиль жизни оперного певца. У него, безусловно, есть талант, но только время и его страстное желание петь покажут, так ли это.

Именно тем летом я впервые поехала на музыкальный фестиваль в Аспен — петь и учиться. Это было чудесное время: голубое небо, серьезные музыканты, бесконечные возможности. Я каждый день проезжала семь миль на велосипеде до Марун-Беллз и обратно. Места там необыкновенной красоты. После рочестерской зимы лето в Аспене — удивительный подарок, так что каждый год я с нетерпением ждала, когда же можно будет собрать чемодан, взять велосипед и отправиться туда снова. Я подавала заявки на участие во многих летних программах, но меня приняли только в Аспене и Сполето. У меня вообще весьма внушительная история отказов, но в итоге мне всегда идеально подходило именно то место, где давали зеленый свет.

Два лета в Аспене я училась у Джен Де Гаэтани. Помимо всего прочего, она являлась для меня прекрасным образцом профессионального музыканта. Она обожала музыку и была так предана своему искусству, что могла расплакаться от избытка чувств во время мастер-класса. Набиваясь в ее гостиную, мы, студенты, ощущали себя членами некоего тайного общества; там мы пели друг для друга и шепотом обсуждали нюансы текста, динамику и резонанс. Там я познакомилась с Эдом Беркли, и он пригласил меня исполнить партию Секстон в опере Конрада Сузы «Трансформации», основанной на поэзии Энн Секстон[19]; это была одна из лучших театральных постановок в моей жизни. Мы проводили целые дни за чтением и анализом стихов. На следующее лето мне дали роль Графини в «Женитьбе Фигаро», и меня услышал директор фестиваля Хорхе Местер. Он предложил мне продолжить обучение в Джуллиарде, который стал следующей ступенью в моем образовании. Никогда не угадаешь, кто будет сидеть в зале или в оркестровой яме и в чьих руках окажется твоя судьба, — да, в моей работе удивительные сюрпризы на каждом шагу.

ГЛАВА 3
УЧЕНИЧЕСТВО

Руководила оперным факультетом в Джуллиарде Эрика Гастелли, невероятно элегантная итальянка, которая всегда потрясающе выглядела, и как будто без всяких усилий. Стоит мне подумать об Эрике, как я тут же вспоминаю ее неизменное ожерелье из огромных кусков золотого янтаря. На первый же гонорар я купила себе янтарное колье. Людям свойственно перенимать чужие яркие черты, тем самым меняя свой характер. Шла ли речь о стиле Эрики Гастелли, способности Элизабет Шварцкопф к языкам или умении Беверли Силлз[20] привлекать публику, я всегда присматривалась к достоинствам других и старалась воспитать их в себе. Мы с однокурсниками копировали сильный итальянский акцент Эрики и высмеивали собственные прически или одежду в ее манере: сначала покачивание пальчиком: «О, Рене…» — и следом: «Как вам вообще пришло в голову напялить это ужасающее платье?»

Эрика сама позвонила мне сразу после того, как я вернулась домой из Аспена, и объявила, что меня приняли в Джуллиард: «Мы бы хотели, чтобы вы спели Мюзетту в "Богеме"». Она говорила очень низким голосом, очень официально — от такого тона вытягиваешься по струнке, даже если слышишь его по телефону, а отвечать следует неторопливо и с достоинством. Но в тот момент мне было не до церемоний. Я выронила трубку и принялась носиться по дому с воплями: «Джуллиард! Джуллиард!» Мама, равно как и Тед с Рашелью, оказались дома, и все они тоже стали кричать. Это был настоящий бедлам; он повторялся еще раза три-четыре после особенно важных телефонных звонков. Опомнившись, я кинулась на кухню и подобрала трубку с пола, уверенная: если Эрика еще ждет у телефона, она наверняка сообщит мне, что Джуллиард передумал. Однако Эрика ничуть не удивилась — как я узнала позже, она вообще никогда не удивлялась.