Читать книгу "Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком - Амели Нотомб"

– Короче, я не пойду у тебя на поводу.

– Ты еще не понял, что у тебя нет выбора. Папа, это и есть судьба.

– Даже будь это правдой, я не способен на такой поступок.

– Ты полагаешь, что Агамемнон считал себя способным? Тебе не кажется, что все в нем ему противилось? А ведь его случай хуже твоего. Ифигения не хотела умирать.

– Ты манипулируешь мной. Ты чудовище.

– Еще одна причина меня убить.

– У тебя на все готов ответ. И как, по-твоему, я должен это сделать?

– Как ты и собирался: из охотничьего ружья.

– Выстрелить из длинноствольного карабина двадцать второго калибра в голову дочери – это невозможно.

– Придется. Или ты предпочитаешь столкнуть меня с угловой башни?

– Нет. Пусть Плювье не коснется это безобразие.

– Яда у нас нет, не получится изобразить из себя Борджиа.

– Я должен прицелиться с башни?

– Слишком рискованно. Ты можешь попасть в кого-нибудь еще. Я не думаю, что ты отменный стрелок, папа. Вечером ты пойдешь и возьмешь карабин. Я буду в саду с гостями. Ты вернешься, раздвинешь толпу и, не теряя времени, выстрелишь в меня в упор.

– Немыслимо!

– Придется. Каждый раз, когда тебе придет в голову возражение, повторяй про себя это слово: «придется». Никакие отговорки не принимаются.

– Значит, ты меня не любишь?

– Нет, люблю.

– Если бы ты меня любила, то не велела бы мне совершить эту гнусность.

– Именно потому, что я тебя люблю, я приказываю тебе ее совершить. Для тебя это единственный выход.

– А для тебя?

– О, обо мне не беспокойся, я предвкушаю, что меня наконец что-то торкнет, и я уже счастлива. Если бы ты знал, как тяжело, когда тебя ничто не торкает!

– Девочка моя, сегодня второе октября. Я должен тебя… Твой план должен осуществиться четвертого октября. Как дожить до этого?

– Об этом не думай. Сосредоточься, как каждый год, на подготовке к garden-party.

– Как я могу не думать об этом?

– Агамемнон тоже заранее знал, что должен пожертвовать любимой дочерью. Вряд ли он так сильно отличался от тебя.

– Для него, по крайней мере, это было жертвоприношение.

– Если это может тебе помочь, скажи себе, что это тоже жертвоприношение. По зрелом размышлении так и есть: ты принесешь в жертву свою дочь.

– Ради чего я принесу тебя в жертву?

– Ради того, чтобы мир следовал своим путем. Ради долга, который живет в тебе с рождения, ради чести, состоящей в том, чтобы уважать своих гостей, ради памяти твоих предков, которые бились за то, чтобы сохранить ее любой ценой.

– Что за варварство!

– Полно, ты всегда хорошо говорил о тех, кто не уклоняется от своего долга. Ты можешь быть уверен, что Агамемнон мужественно повторял себе, как это необходимо и какая мука для него эта неизбежность.

Анри закрыл лицо руками. Серьёза заговорила снова:

– Хочешь, я подпишу тебе письмо с моим согласием?

– Ты совсем потеряла здравый смысл?

– Наоборот. Я не хочу, чтобы тебя осудили за убийство.

– А я хочу. Впервые я ратую за возвращение смертной казни – только для меня, когда я это сделаю.

– Папа, когда ты это сделаешь, говори себе, что дал мне то, в чем я нуждалась. Я считаю тебя лучшим отцом на свете, потому что ты готов освободить меня из этой капсулы небытия, в которой я задыхаюсь. Не забывай: то, что ты совершишь, будет актом любви по отношению ко мне!

– Замолчи. Если ты скажешь еще хоть слово, я тебя возненавижу. А если я тебя возненавижу, у меня не хватит духу тебя убить.

Девушка улыбнулась. Последняя фраза успокоила ее: отец пойдет до конца.

Александра была счастливейшей натурой, какую только можно себе вообразить. У нее был талант всегда видеть вещи с хорошей стороны. Она не поддерживала тягостных разговоров, особенно если они были бесплодны, что случалось нередко.

– Эти люди вернулись из Венеции и говорят, что она тонет! Они утверждают это с важным видом, как будто мы сами не знали, как будто мы в силах что-то изменить! Это невыносимо!

Так что, если кто-то заговаривал о солнце, которое погаснет через миллиарды лет, о молодежи, не отлипающей от компьютера, или о том, как оголодавшие медведи созерцают тающий лед, Александра обрывала разговор, заявляя с лучезарной улыбкой:

– Венеция тонет!

Люди смотрели на нее, чувствуя себя неловко, недоумевая, при чем тут это, и не понимая, почему перспектива затопления Венеции так веселит графиню. Оратор сетовал, теряя нить своей мысли. Александра же, воспользовавшись этим, меняла тему.

Ничто не казалось ей трагичным. Для нее существовали разговоры двух сортов – скучные и все остальные. Жесточайшие катастрофы, сообщения о неотвратимых бедах нагоняли на нее тоску.

Дети, все трое, так хорошо научились различать на прекрасном лице матери признаки скуки, что сами прерывали докучные речи неизменным «Венеция тонет!».

Гость тогда обращал встревоженный взгляд к Александре, а та говорила:

– Не знаю, что это с ними. Отрочество – загадочный возраст. А как поживают ваши дети, дорогой месье?

Когда семейные финансы начали иссякать, Анри открылся супруге. Она приняла это к сведению и пошла на колоссальные сокращения бюджета без тени жалобы. Они продали брюссельскую квартиру и «астон-мартин» графини, но та, казалось, даже не заметила этих перемен.

В начале 2014 года Невиль объявил, что, несмотря на все усилия, придется продать замок: положение стало непоправимым. Он начал элегическую речь, посмев открыть безмерность своего горя. Жена перебила его:

– Венеция тонет!

– Но… разве тебе не горько потерять Плювье?

– А кто тебе сказал, что меня не печалит и тот факт, что Венеция тонет?

«Я знал, что 2014 год будет ужасным, но не представлял, до какой степени», – подумал Анри, когда Серьёза покинула его кабинет. Обычно в случае трудных проблем он советовался с супругой. На сей раз он не мог этого сделать. Девушка представила ему свое убийство до такой степени неизбежным, что он заявил сам себе:

– Венеция тонет!

В его устах эти слова не прозвучали с тем дерзким комизмом, с каким произносила их Александра.

Как запретить себе об этом думать? Анри вспомнил, как после смерти Луизы, когда он плакал не переставая целый месяц, Окассен приказал ему прекратить.

– Я не могу, – ответил мальчик сквозь слезы.

– Я запрещаю тебе о ней думать! Ясно? – грозно прогремел Окассен.