Читать книгу "Трагедия армянского народа. История посла Моргентау - Генри Моргентау"

– Только посмотрите, какой опасный прецедент вы создаете, – говорил Вангенхайм. – Вполне вероятно, что когда-нибудь США окажутся в такой же ситуации, как сегодняшняя Турция. Предположим, что вы находитесь на грани войны с Японией, а Англия может продать Японии флот дредноутов. Понравится ли такое Соединенным Штатам?

Затем он произнес фразу, продемонстрировавшую истинную причину его протеста. За последние три года я много раз думал об этом. И эта сцена навсегда запечатлелась в моей памяти. Вот мы сидим на лошадях; тихий древний Белградский лес раскинулся вокруг, а вдалеке на вечернем солнце поблескивает Черное море. Внезапно Вангенхайм замолчал и стал чрезвычайно серьезным. Он взглянул мне в глаза и сказал:

– Я полагаю, что Соединенные Штаты не понимают всей серьезности происходящего. Продажа этих кораблей может стать причиной, по которой начнется европейская война.

Этот разговор произошел 13 июня, примерно за шесть недель до того, как начались военные действия. Вангенхайм прекрасно знал, что Германия энергично готовится к войне, и, кроме того, знал также, что эти приготовления еще не были полностью завершены. Как и все немецкие послы, Вангенхайм получил инструкции не позволить разгореться кризису, который ускорит войну, пока не будут полностью завершены все приготовления. Он не возражал против высылки греков, поскольку в этом заключалась часть всех этих приготовлений. Однако его тревожила перспектива того, что греки могут вооружиться и изменить ситуацию на Балканах. В тот момент Балканы походили на дремлющий вулкан; Европа прошла через две Балканские войны, не принимая в них участия, но Вангенхайм понимал, что еще одна война может охватить весь континент. Он знал, что война приближается, но не желал, чтобы она началась сейчас. Он всего лишь пытался повлиять на меня, чтобы я выиграл немного времени для Германии.

Он зашел так далеко, что попросил меня телеграфировать лично президенту, объяснить серьезность ситуации и обратить его внимание на телеграммы, отправленные в Государственный департамент, касающиеся предполагаемой продажи кораблей. Я посчитал его предложение наглым и отказался действовать таким образом.

Я предложил Джемалю и другим турецким чиновникам, которые продолжали давить на меня, чтобы их посол в Вашингтоне лично обсудил этот вопрос с президентом. Они последовали этому совету, но греки вновь оказались проворнее. В два часа 22 июня греческий поверенный в Вашингтоне и командир греческого корабля Тсоуклас обратились к президенту и осуществили сделку. После того как они покинули офис президента, вошел турецкий посол – опоздав всего лишь на пятнадцать минут!

Я предполагаю, что мистер Вильсон дал согласие на продажу, потому что знал, что Турция готовилась атаковать Грецию, и надеялся, что «Айдахо» и «Миссисипи» предотвратят нападения и таким образом сохранят мир на Балканах.

Действуя с согласия конгресса, 8 июля 1914 года администрация продала эти корабли Фреду Дж. Гаунтлетту за 12 535 276 098 долларов. Конгресс немедленно проголосовал вложить полученные деньги в создание нового современного дредноута «Калифорния». Мистер Гаунтлетт тут же передал корабли греческому правительству. Переименованные в «Килкис» и «Лемнос», эти корабли заняли свои места среди греческих военных кораблей. Энтузиазм греков, получивших эти корабли, был безмерен.

К этому времени мы переехали из посольства в летний домик на Босфоре. Все посольства в летнее время располагались там. Никогда я не видел более красивого места. Наш дом был трехэтажным и построен в венецианском стиле; за ним круто поднимался холм, на котором один над другим располагались несколько террасированных садов. Здание находилось в непосредственной близости от берега, и волны на Босфоре катились мимо так быстро, что, сидя на террасе, в особенности при свете луны, мы ощущали себя сидящими на палубе быстроходного корабля. Днем Босфор, в том месте шириной чуть более полутора километров, расцвечивался цветовым разнообразием проходящих суденышек. Перед моими глазами часто с особой яркостью всплывает эта красочная картина, потому что я прекрасно помню, чем стал Босфор спустя несколько месяцев, когда после вступления Турции в войну пролив был закрыт. Наличие огромных российских пароходов, день за днем следовавших из портов Черного моря в Смирну, Александрию и в другие порты, указывало на огромную важность этой узкой полоски воды. Становилось понятно, почему европейские державы вели кровавый, растянувшийся более чем на тысячу лет спор за владение ею. Однако начало этих летних месяцев было мирным. Все послы, министры и их семьи собрались вместе. В тот момент все они казались друзьями. Они сидели за одним и тем же столом и прогуливались под руку по террасе. Посол одной страны любезно сопровождал на ужин жену посла другой страны, возможно одной из самых враждебных по отношению к его родине. После ужина все разбивались на небольшие группы, великий визирь устраивал импровизированный прием в одном углу, министры шептались в другом, группа послов обсуждала греческую ситуацию на веранде. Турецкие чиновники насмешливо наблюдали за этой сценой и, возможно, обменивались замечаниями на собственном языке, российский посол скользил по комнате, выбирал кого-нибудь, с кем ему хотелось поговорить, и заталкивал в угол для разговора тет-а-тет. В то же время, танцуя и флиртуя, наши сыновья и дочери, младшие члены дипломатических корпусов и офицеры нескольких стационеров, кажется, думали, что все происходящее было устроено лишь для их развлечения. А понимание того, что, пока все это происходит, ни великий визирь, ни кто бы то ни было из турецких чиновников не могли покинуть дом без сопровождающих и телохранителей, которые могли защитить их, – какие бы другие эмоции подобная напряженная атмосфера ни вызывала, – поддерживало интерес. Также было в этом что-то электризующее; война всегда была любимой темой для разговора; кажется, все понимали, что эта мирная, легкомысленная жизнь была явлением временным и что в любой момент может появиться искра, которая станет причиной мирового пожара.

И все же, когда кризис наступил, мгновенной реакции не последовало. 29 июня мы услышали об убийстве австрийского эрцгерцога и его супруги. Все восприняли это известие спокойно, хотя и появилось ошеломляющее чувство, что случилось что-то важное. Спустя день или два после трагедии у меня состоялся длинный разговор с Талаатом по дипломатическим делам, и он даже не упомянул это событие. Сейчас я думаю, что у нас было что-то вроде эмоционального паралича – будучи ближе к центру событий, чем большинство людей, мы понимали опасность ситуации. Через день или два языки наши развязались, и мы стали говорить и говорить о войне. Когда я встретил фон Мутиуса, немецкого поверенного в делах, и Вайца, дипломата-корреспондента из «Франкфуртер цайтунг», они также обсуждали грядущий конфликт. И снова они придали своему прогнозу чисто немецкий штрих: когда наступит война, говорили они, Соединенные Штаты, естественно, постараются извлечь из нее максимум, чтобы получить всю мексиканскую и южноамериканскую торговлю!

Когда я пришел к Паллавичини, чтобы выразить свое сочувствие к смерти эрцгерцога, он был высокомерно серьезен. Он прекрасно осознавал, что представляет королевскую семью, и казалось, что это горе было его личным. Можно было подумать, что он потерял собственного сына. Я выразил свое возмущение и сказал о чувстве отвращения, которое испытывает народ моей страны к этому деянию, после чего выразил наше сочувствие пожилому императору.