Читать книгу "Кронштадт - Евгений Войскунский"

Поспать! На переходе вряд ли удастся.

Нет, не спится. Мысли снова и снова переносят Иноземцева в Ленинград. Тогда, в июне, была у него хорошая гонка с госэкзаменами, с практикой на Балтийском заводе. Домой удалось уволиться только раз, в начале месяца. А 21-го, в субботу, собрался было, да неудачно: увольнения почему-то отменили. Из дежурки он позвонил домой и услышал Танин голос. «Здорово, сестрица-каракатица», — сказал он. Вместо обычного ответа «Здорово, братец-квадратец» в трубке раздался всхлип, а потом жалобная скороговорка: «Ой, Юрка, хорошо, что ты позвонил…» — «Чего ревешь? — спросил он, еще сохраняя благодушно-покровительственный тон, но уже охваченный дурным предчувствием. — Химию завалила?» То, что он услышал в ответ, поразило его. Пришло из Мурманска письмо от папы, что было в письме, она, Таня, не знает, но мама быстро собралась и уехала в Мурманск. Кому-то позвонила, просила помочь с билетом и вот — два часа назад отправилась на вокзал. «Может, отец заболел там?» — сказал Иноземцев. «Я тоже так подумала, но мама сказала, что нет, папа здоров, просто им нужно срочно повидаться. Тебе велела передать, чтоб не беспокоился… Мне оставила пятьдесят рублей и суп на два дня…» — «Погоди ты с супом, Танька. Сказала она, когда вернется?» — «Сказала, что уезжает на несколько дней… — Таня опять всхлипнула. — Юрка, приезжай… я боюсь чего-то…» — «Не смогу сегодня — увольнение отменили. Ты сдала химию?» — «Да, вчера… четверка…» — «Ну, молодчина. Это последний экзамен? Значит, кончила школу, поздравляю… Почему молчишь? Что надо сказать?» — «Спаси-ибо», — протянула Таня. «И прекрати реветь, слышишь? Завтра я приеду».

Назавтра началась война. В училище был митинг, и сказало начальство на том митинге, что выпуск у них будет ускоренный. И верно, завертелась, закрутилась учебная машина, и в субботу 5 июля стояли уже они в строю в новеньких кителях с лейтенантскими нашивками, и начальник училища вручал им дипломы.

Только 6 июля вырвался наконец Иноземцев домой. От трамвайной остановки на Кирочной несолидно бежал с чемоданом до дома, взлетел на третий этаж — и прилип к запертой двери. Звонил, стучал — ни черта. Горячим потом прошибло его. Что еще стряслось, гос-споди?.. На стук выглянула из своей квартиры соседка, вдова известного полярника. Сказала, что Софья Петровна еще не приехала, а Таня, может, в магазин вышла. «Зайди ко мне, Юра, что ж стучать без толку». Она, соседка, их всех хорошо знала — дом-то был полярников, тут все друг друга знали по зимовкам, плаваниям, по Арктическому институту. «Анна Осиповна, — спросил Иноземцев, — что в Мурманске могло случиться? Почему отец срочно вызвал маму?» — «Почему вызвал, не знаю, — сказала соседка, глядя на Иноземцева сквозь пенсне. — Не похоже это на твоего отца. Я Михал Алексеича давно знаю, с тех пор, как начинали станцию на Тикси. Деликатный он…» — «Вы говорите, не похоже… Что ж тогда? Почему мама уехала с такой срочностью? Тане сказала, что дело не в болезни…» — «Мало ли что, — медленно проговорила Анна Осиповна, подняв седые брови. — В жизни полно неожиданностей, Юрочка».

Через полчаса он увидел Таню с балкона. Она шла быстрой своей походкой, тоненькая и острогрудая, больше похожая на нескладного подростка, чем на девушку, которой почти восемнадцать. На ней было сиреневое платье, открытое до плеч, и белые босоножки. Иноземцев вышел ей навстречу на лестничную площадку, Таня радостно ойкнула, повисла у него на шее.

В квартире было неуютно и пусто, — наверно, оттого, что матери не было дома. Она часто работала дома — редактировала книжки для детей — и заполняла квартиру властным голосом, твердыми шагами, долгими телефонными разговорами с авторами книг.

Отец постоянно бывал в разъездах, командировках — в квартире он скорее был гостем, чем обитателем.

От матери пришла только одна открытка из Мурманска, от 25 июня. Таня уже читала Иноземцеву эту открытку по телефону, теперь же он прочел сам, всматриваясь в быстрый разбег немногих строк и пытаясь проникнуть в их скрытый смысл. «Жду прилета папы с Н. Земли, придется задержаться еще на несколько дней… Очень тебя прошу питаться нормально, не забывай покупать кефир… Ужасно, что началась война…» Ничего тут не было такого, что могло бы помочь догадке. Почему нужно непременно дожидаться возвращения отца с Новой Земли? А если он там застрянет? Если и сама мама застрянет в Мурманске? Ведь там фронт недалеко: Финляндия воюет на стороне Гитлера…

Дымя папиросой, размышлял Иноземцев — уже не над открыткой, а над словами соседки. В жизни полно неожиданностей…

— Ты слышишь, что я говорю? — дошел до его слуха голос сестры. — Светкина мама обещала нас устроить.

— Куда устроить? — насторожился Иноземцев.

— Ой, ты как будто оглох! Мы хотим поступить на курсы медсестер, и Светкина мама…

— Что за дичь ты несешь, Танька? Не на курсы будешь поступать, а в Академию художеств.

Таня с детства чудесно лепила. Пластилин оживал в ее руках, превращаясь в головы знаменитых писателей и героев их произведений. Что-то было в ее манере лепки острое, свое. Последние годы Таня занималась во Дворце пионеров, лепила уже из глины, пробовала работать с камнем. Все ей удавалось, каракатице этакой. Откуда только силы брались в этих ручках-палочках? Танина Пассионария — голова Долорес Ибаррури — года два назад получила первую премию на ленинградской выставке детского творчества. А еще раньше «Пионерская правда» поместила фотографию Танькиного Мцыри. Да что говорить, ее дорога прямехонько вела в Институт живописи, ваяния и архитектуры при Всероссийской академии художеств — там уже знали ее работы.

Придумала тоже, дурочка, курсы медсестер!

— Так война же, — сказала Таня. — Ты пойми: война!

— Ну и что? Раз война, значит, всем надо садиться этот… как его… корпий щипать?

— Какой корпий? — удивилась Таня. — Что это?

Иноземцев и сам толком не знал, что такое корпий, — читал где-то, что щипали его женщины для полевых лазаретов, а теперь вот всплыло в памяти странное словцо. Он велел Тане сидеть дома и приготовить что-нибудь поесть, а сам поехал в общежитие университета, что на проспекте Добролюбова.

Огромный шестиэтажный дом общежития был полон голосов, топота, хлопанья дверьми. Вприпрыжку бежали вниз по лестнице парни с чемоданами. Кто-то сверху орал, перевесившись через перила: «Нинка, Ванечка, где же вы? Давайте все в тридцать вторую прощаться!» За дверью сорок четвертой комнаты гремело радио: «С той поры золотой грезил я о свиданье с тобой…»

Иноземцев постучал, ему открыла розовощекая толстушка Катя.

— Ой, Юра! — улыбнулась, поправляя распущенные белокурые волосы. — А Люси нет, сегодня все девчонки в Эрмитаже работают.

— В Эрмитаже?

— Да. Окна клеят. Ну, полосками крест-накрест. Меня раньше отпустили, я на дежурство заступаю.

— Ты скажи Людмиле, что я заходил. Пусть она мне домой позвонит.

— Передам, — кивнула Катя. И добавила одобрительно: — А тебе идет командирская форма.

В гастрономе на проспекте 25 Октября Иноземцев купил колбасы, батон белого хлеба и плавленых сырков, которые очень любил. Он уже знал, что появились магазины с «коммерческими» ценами, но все же удивился — так дорого все это теперь стоило.