Читать книгу "Кронштадт - Евгений Войскунский"

Всегда тревожно в этот день на душе. Плохо сплю. Отвечаю невпопад на вопросы жены. И весь день, чем бы ни был занят, ощущаю в себе словно бы притаившуюся тень далекого прошлого. Да, теперь уже далекого.

Было, было двадцать второе июня в истории и в жизни моей. Был митинг в училище, а потом — горячка с досрочным выпуском. Был новенький базовый тральщик «Гюйс» — первый в моем послужном списке корабль. Хотите, проверьте: разбудите среди ночи и, не дав опомниться, спросите ТТД — тактико-технические данные этого корабля. Отчеканю без запинки: водоизмещение четыреста пятьдесят тонн, скорость двадцать один узел, длина шестьдесят два метра, ширина семь и одна десятая… Само собой, имеются два дизеля по полторы тысячи лошадиных сил.

Хватит. Не надо меня будить белой ленинградской ночью. И без того я провожу ее без сна. А утром, после короткого забытья, вскакиваю с бредовой мыслью: не загустело ли на морозе масло для смазки головного подшипника?.. И я сижу на краю кровати, закрыв глаза и потирая лоб, и Люся — я чувствую — проснулась и смотрит на меня с беспокойством. А сон все еще не отпускает: слышу, как грохочут по стальному трапу яловые башмаки моих мотористов, слышу их грубоватые голоса, а вот загудели, застонали топливные насосы — ну, кажется, форсунки работают нормально, пятая боевая часть к выходу в море готова…

Слышу Люсин голос:

— Нельзя так резко вскакивать. Тебе не двадцать лет.

Киваю в знак полного согласия. Какое там — двадцать. За пятьдесят. Как теперь говорят, разменял полтинничек.

— Опять сердце? — озабоченно спрашивает Люся.

— Нет, — говорю, нашаривая ногами шлепанцы.

В кухне я выпиваю стакан воды из-под крана. Уф-ф… полегчало… Больше не стучат в ушах топливные насосы. Со двора доносится звяканье металлических сеток. Выглядываю из окна. В гастроном, занимающий первый этаж нашего дома, привезли молоко и кефир. Молодая красивая дворничиха тащит шланг, сейчас начнет поливать. Под липой лежит Джимка, дворовый пес, с утра пораньше разжившийся костью. Он грызет ее, придерживая лапами и поглядывая вокруг честными карими глазами. Люблю смотреть, как собака с глубоким знанием дела грызет кость. Эх, помешала Джимке дворничиха — прямо в него пустила струю из шланга. С сочувствием гляжу вслед убегающему псу. Не дело, не дело, когда мешают… чуть не сказал «человеку».

Мы завтракаем на кухне, и память, неуправляемая сегодня, опять уносит меня на машине времени в ту далекую кронштадтскую зиму. Снова вижу «Гюйс», вмерзший в блокадный лед, вижу тесную кают-компанию с географической картой на переборке, а посредине стола — супник с темно-коричневым варевом из чечевицы, и Андрей Константинович наливает горячего супу в тарелку, стоящую перед Надей. И она, изголодавшаяся, принимается за еду… не снимая платка, в который замотана… не поднимая глаз…

— Что? — спохватываюсь я, взглянув на Люсю.

— Третий раз спрашиваю — чаю тебе налить или кофе?

— Кофе.

— Что с тобой сегодня, Юра? Правду скажи, сердце не болит?

— Не болит нисколько.

— Находит на тебя… — Люся ставит передо мной чашку пряно пахнущего кофе. — Сейчас, — говорит она, — Таня приедет.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. — Люся сокрушенно вздыхает. — Решила уйти от Игоря.

Ну, это не в первый раз. Кажется, в третий. Что там у них происходит? Жили душа в душу, а с прошлого лета, вот уже почти год, ссорятся и ссорятся… Я пытался вмешаться, хотел помирить их, но мне твердо дали понять, чтоб я не лез не в свое дело. Не Игорь, нет, — он всегда вежлив со мной. Таня дала понять. Моя дочь не очень-то со мной церемонится.

— На этот раз из-за чего? — спрашиваю.

— Да все то же, — неохотно отвечает Люся. — Перестали ладить… перестали понимать друг друга…

После завтрака беру ведро с водой, тряпки и спускаюсь во двор. Надо помыть машину после вчерашнего дождя. Вот он, мой «Запорожец», смирненько стоит в стойле среди других машин во дворе нашего огромного дома. Очень не удачным оказался синий цвет — страшно маркий. Чуть прошел дождь — начинай постылую возню с мокрыми тряпками. Ничего не поделаешь: любишь кататься — люби и машину мыть.

Сосед с седьмого этажа, молодой врач-невропатолог, возится рядом со своими «Жигулями» — что-то привинчивает, что-то отвинчивает, у него машина как игрушка, там все есть — и радио, и автомобильный магнитофон со стереозвуком, и дорожный холодильник, только кино нету. Сосед привинчивает новое сферическое зеркало заграничной выделки. Привинтил, удовлетворенно закурил, выкладывает мне новый анекдот. Он начинен анекдотами по уши. Рассказывает и сам жизнерадостно ржет. Я из вежливости посмеиваюсь.

Но мысли мои блуждают в далеком прошлом. Воспоминания обрушиваются как волны на берег, разбиваются на брызги… откатываются… набегают вновь…

Было, было двадцать второе июня в жизни моей. Тоже, как и сегодня, было воскресенье. Жизнь резко переломилась в тот день. Протрубил рог, и мы выступили поутру. Слышу прерывистые, требовательные звонки боевой тревоги, слышу грохот матросских ботинок по трапам и стальным палубам…

А вот и Таня. Она входит во двор, легкая, быстрая, в голубых джинсах и обтягивающей пестрой кофточке с газетными текстами. С плеча свисает большая сумка. Приятно смотреть на мою дочь — на ее красивое, будто из белого мрамора высеченное лицо с копной черных волос, с большими и смелыми зелеными глазами. Таня увидела меня, подошла, улыбаясь, чмокнула в щеку.

— Работаешь? — спросила. — Давай, давай.

И пошла к подъезду, слегка покачивая бедрами. Среди газетных столбцов на ее спине выделялся крупный заголовок: «Que novedad es е́sta?» Насколько я разбираюсь в испанском, это означает: «Какие новости?» Или проще: «Что новенького?» Сосед-невропатолог проводил Таню одобрительным взглядом и сказал:

— Ну и дочка у вас, Юрий Михайлович. Экстра!

Покончив с мытьем машины, я вернулся домой. В спальне на нашей широкой тахте полулежали Люся и Таня и оживленно разговаривали. Как обычно, они не обнаружили ни малейшего намерения хоть что-то мне рассказать. Мне, как старику Форсайту, никто ничего не рассказывает. Слез, конечно, не было — Таня не из тех девочек, которые распускают нюни, — но табачного дыма было сверх меры. Меня раздражает Танино курение, но я помалкиваю, не выказываю раздражения — знаю, что это ни к чему не приведет. Таня выкатит на меня зеленые глазищи и скажет: «Папа, я взрослый человек и не нуждаюсь в нотациях».

Мы были с ней друзьями раньше, ну, насколько это возможно между отцом и веселой, смешливой, умненькой дочкой, — да, были друзьями, пока Танька не подросла. И все менее и менее понимал я ее с тех пор, как она вышла замуж.

За обедом я получил информацию, так сказать, в части, меня касающейся: завтра мне надлежит после работы, желательно пораньше, заехать к Неждановым за Таниными вещами. Вот как, за вещами! Значит, на этот раз она уходит окончательно? Впрочем, все еще может сто раз перемениться.