Читать книгу "Через Атлантику на эскалаторе - Елена Мищенко"

– Человек ехал такую даль за твоим пальто, а ты его упек за решетку.

Но, очевидно, чему бывать, того не миновать. Через месяц у отца украли пальто на кафедре, и уже на сей раз навсегда.

Георгий Игнатьевич также навел порядок в туалете. На потолке висела гроздь разных лампочек – у каждого соседа своя, а возле выключателей шрифтом «гротеск» была написана фамилия каждого потребителя-соседа. Персональные деревянные круги для сидения на унитазе висели на стене, зачехленные, как боевые орудия, готовые к сражению.

На внутренней стороне двери висело объявление, выполненное с поражающей графической тонкостью и грациозностью: «Товарищи! Соблюдайте чистоту!» Впоследствии, когда ко мне в гости пришел мой приятель – замечательный художник Алексей Викторович Бобровников, он, посетив туалет, дописал этот призыв точно таким же, практически неотличимым шрифтом: «и будьте бдительны». Сосед объявления не снял, но выходил из туалета несколько обескураженным. Он, очевидно, не хотел, чтобы его лозунг носил политический характер.

Значительно более неприятное положение я наблюдал, будучи в гостях у московского поэта Смирнова. У него на дверях туалета висела табличка, по-видимому, украденная в общественной уборной. Табличка была стационарная, выполненная эмалевой краской на металле: «Туалет на ремонте. Ближайший туалет на проспекте Мира номер…» Я понял, что это шутка. Однако хозяин уверял меня, что работники пера, изрядно выпив в его доме и обнаружив на дверях сортира это объявление, оказывались в шоке: поэт жил возле Белорусского вокзала.

Жизнь нашей квартиры протекала довольно спокойно. Соседи были мирными и очень чистоплотными. Эксцессов не было, за исключением, пожалуй, одного случая. В один прекрасный день обнаружили небольшую лужицу в туалете. Квартира замерла. Через несколько дней лужица появилась опять, по поводу чего было назначено общее собрание, которое проводилось на нашей большой кухне. Обсуждение этого вопроса привело к тому, что предложили установить дежурство, и дежурный должен будет проверять туалет после посещения каждого жильца. В этот момент появилась Надежда Петровна – самая пожилая дама в нашей густонаселенной квартире. Она дослушала последнее выступление и вдруг провозгласила:

– Я знаю, как выявить, кто этим занимается. Ясно, что это мужчина, так как дамы производят этот процесс сидя. Лужица оба раза была справа. Значит нужно обследовать всех мужчин, и у кого окажется орган (она решила, что это слово будет звучать мягче всего), да, у кого окажется орган кривым и будет смотреть в правую сторону, тот и будет виновным в этом безобразии.

Наши дамы не выдержали, прыснули и выскочили из кухни.

– Не вижу здесь ничего смешного. Это жизнь, – констатировала пожилая криминалистка.

Мужчины, естественно, отказались от проведения обследования с целью выявления анатомических аномалий. Однако после этого подобные неприятности прекратились. Очевидно, обладатель нестандартных форм внял голосу Надежды Петровны и сделал соответствующие выводы. Жизнь нашей квартиры вернулась в обычное мирное русло.

…Когда я пришел домой, отца не было. Он был вызван в Москву на всесоюзное совещение строителей, на котором им должны были определить дальнейшие тернистые пути развития советской архитектуры. Моя дорогая мама умерла три года назад, сестра Ирина, отличная пианистка, вышла замуж за талантливого коллегу-музыканта Михаила Григорьевича Бялика, ставшего впоследствии ведущим музыковедом страны, профессором, заслуженным деятелем и т. д. Они переехали в Ленинград. Так что сейчас я был один. Попав домой, я бросился к книжным полкам и начал разыскивать старые отцовские книги 20-х годов, относящиеся к эпохе конструктивизма в архитектуре.

РОДСТВЕННИКИ

У моих бабушки и дедушки было 7 детей. И только двое из них посвятили жизнь искусству – это мой дядя, Михаил Аронович, и отец. Дядюшка мой был одним из интереснейших киевских художников. Он окончил художественную школу еще в 1911 году, после чего посещал вольные мастерские Петербургской академии художеств. Вернувшись в Киев, он поступил в Киевский художественный институт, окончив который, получил звание художника станковой живописи. Пребывание в петербургской художественной среде наложило отпечаток на все его творчество. Он остался приверженцем живописи и графики периода русского модерна и декадентства, ярко проявившегося в работах таких мастеров, как Бенуа, Лансере, Добужинский. У него был свой стиль, перекликающийся с русским модерном начала века, и он остался верен ему всю жизнь. В своей мастерской со стеклянным потолком в доме Гинзбурга на 16-м этаже он работал, в основном, акварелью и сепиевыми карандашами. Над каждой такой работой он мог трудиться месяцами. Они не смотрелись как свежие прозрачные акварели (хотя он прекрасно владел и этой техникой). Он не стремился к легкости, и его графические работы смотрелись как монументальная живопись.

Дядя Миша принимал активнейшее участие в выставках 20-30-х годов, которых тогда было очень много. Это были выставки секции ИЗО Всерабиса, выставки рисунка и гравюры, выставки «По селам, местечкам и городам Украины», выставки Киевского АРМУ (Ассоциации революционного искусства Украины), АХЧУ (Ассоциации художников Червоной Украины) и многие другие. Сейчас, листая старые каталоги этих выставок, я все время натыкаюсь на его фамилию.

Война застала его пожилым человеком и забросила в Киргизию, во Фрунзе, где он работал как простой школьный преподаватель рисунка. Он часто жаловался:

– Школьники меня не слушаются. Я не понимаю по-киргизски. Кроме того, им нечем рисовать, у них нет красок, у меня их тоже нет. Что я могу сделать? Я им рисую мелом на доске и карандашом на плохой бумаге. Они предпочитают увлекательные уроки истории. Они называют меня Пипин Короткий, и при этом говорят, что был такой крупный исторический персонаж. Я подозреваю, что они намекают на мой рост.

Он возвратился в 1944 году в Киев, где его ждала большая трагедия. Дом Гинзбурга был разрушен до основания, и ни одной его картины из довоенного периода не осталось. Пришлось начинать с нуля в достаточно пожилом возрасте. И он создал великолепную и довольно трагическую серию, посвященную нашему городу. Это была серия акварелей «Разрушенный Киев», написанных с натуры. Их пообещали издать, но так и не издали, их пообещали закупить, но так и не купили. В его жизни были и светлые моменты – в 1945 году ему присвоили звание профессора и поручили руководство кафедрой рисунка и живописи в строительном институте.

Но благополучие в нашей стране таких художников, как он, не могло быть долгим. В период борьбы с космополитами за него взялись в Союзе художников. Обвинить его в космополитизме было очень трудно, и ему приклеили ярлык формалиста, хотя его живопись была явно реалистической, и исключили из Союза художников. Правда, в период оттепели в начале 60-х его опять восстановили.

Жил он в коммунальной квартире на улице Большой Житомирской в одной небольшой, но очень высокой комнате в старом доме. Стены комнаты были увешены картинами вплотную друг к другу, без зазоров. Жил он очень бедно, так как закупочные комиссии музеев боялись приобретать картины профессора-формалиста, и, если бы не помощь моего отца, ему бы пришлось совсем плохо. Его музей был в его комнате, которую посещали наиболее преданные ученики, многие из которых стали уже маститыми.