Читать книгу "Бродский среди нас - Эллендея Проффер Тисли"

В этом странном месте мы обсудили все проблемы, которые могли возникнуть в ближайшие несколько недель, – поговорили о том, что мне надо будет сделать, когда вернемся в Энн-Арбор, и как мы сможем обсуждать результаты по телефону (придумали кодовые слова для ключевых понятий). Эллендея и я пообещали, что с того момента, когда он прибудет в Вену, о нем позаботятся – по всей вероятности, я сам прилечу в Вену, чтобы его встретить. Если повезет, меня официально откомандирует университет, но если нет, я все равно прилечу. Формальности, наверное, будут сложными (насколько долгую и гнусную волокиту устроят наши бюрократы, мы себе тоже не представляли). Мы размышляли о его будущем: тогда да и потом я говорил, что в первый год или два особых проблем не возникнет, бояться русской знаменитости надо того, что будет после, когда притупится новизна, уляжется шум и забудутся его расхождения с властью.

Иосиф не собирался ехать в Израиль, не хотел и жить ни во Франции, ни в Англии – он хотел переехать в великую антисоветскую державу. Важно отметить: он знал, куда поедет, с того самого дня, когда его пригласили в ОВИР. Позже возникали другие версии (например, его же интервью журналу “Пэрис ревью”), когда по причинам, мне непонятным, он представлял дело так, как будто совершенно не знал, куда ему ехать. У Иосифа было развито чувство вины, причем в разных отношениях, и, возможно, это сыграло здесь свою роль; но факт остается фактом: думал он только об одной стране.

Позже, много позже, Иосиф будет говорить, что его вышвырнули, выслали, что он уехал против воли, – но это было уже в другом мире, в другом ключе. А в тот день мы были с ним – и испытали огромное облегчение. Да, он расстается с родителями и друзьями, это будет тяжело; но он будет писать стихи, получит приличную медицинскую помощь – он останется жив.

Новость быстро разнеслась по среде его ленинградских знакомых. Перед тем, как мы уехали из города, один из его друзей, обеспокоенный тем, сколько мы берем на себя, если Иосиф прибудет к нам, сказал: “Он ссорится со всеми, в конце концов и с вами поссорится”.

Но поздно было нас предостерегать.

Дворец Шварценберг, 1972

Иосиф жил настоящим и бывал чрезмерно оптимистичен. Что покидает страну, ему было ясно, но, кажется, он не верил всерьез, что может никогда больше не увидеть родителей и друзей. Почему-то был уверен, что все они еще навестят его.

По всем рассказам, он нервничал и был возбужден перед отъездом, его провожали родители и друзья. Он знал, что Карл прилетит встречать его в Вену.

Он уже оповестил своих иностранных знакомых, что приезжает, и там вырабатывались самые разные планы. Одним из важнейших людей был Джордж Клайн, переводчик Бродского и профессор колледжа Брин-Мор. Он работал над тем, что станет первой серьезной книгой Бродского на английском – “Избранными стихотворениями” в издательстве “Пингвин” (1973). Джордж опубликовал много его стихов в периодике и делал все возможное, чтобы появления Иосифа ждали.

Перед Карлом стояла неимоверная задача: добиться, чтобы университет нанял русского поэта – которого никто не видел и не читал – и назначил на место приглашенного “писателя при университете”. Надо было убеждать глав отделений и деканов. К счастью, Карл умел быть убедительным: он подобрал нужные материалы и внушил людям, что, если они возьмут Иосифа Бродского, потом это будет вменено им в заслугу. Кроме того, он дал понять, что Бродский свободно говорит по-английски. Карл был самым молодым профессором в истории Мичигана, и университетское начальство склонно было ему доверять. Бывший баскетболист, он умел двигаться быстро и видеть свободные зоны.

Иосиф потом очень радовался, что на этом посту его предшественниками были Роберт Фрост и У. Х. Оден, но тогда он этого еще не знал.

В конце концов Карл своего добился. Теперь предстояла изнурительная битва с бюрократией, битва, о которой Иосиф имел слабое представление: как ввезти в Соединенные Штаты человека, если у него виза в Израиль?

Карл, как и обещал, прилетел в Вену встречать Иосифа, и мы поддерживали связь по телефону. В те дни международные разговоры обходились дорого – ни интернета, ни мобильных телефонов не было. Карл заплатил за билет в Вену, за отель, где они с Иосифом остановились, и за прокат автомобиля, который им понадобится. “Ардис” уже заработал, но на все это денег не хватало – без кредитной карточки обойтись было бы невозможно. Карл давно принял решение, что ради Иосифа не пожалеет трудов.

Карл прилетел рано.

Было воскресенье, 4 июня, и самолет сел более или менее вовремя, в 5.35. Когда автобус подъехал к зданию, я увидел Иосифа за окном, и он меня увидел. Он показал два пальца буквой V. Внизу произошла десятиминутная задержка – затерялся один из двух его чемоданов – первое из механических препятствий, тормозивших наши дела в последующие дни. Появился Иосиф, мы обнялись. Оказалось, что его встречала еще Элизабет Маркштейн с мужем – венка, имевшая прочные связи с Россией. Я сел с ним в такси; в пути он нервно повторял одну и ту же фразу: “Странно, никаких чувств, ничего…” – немножко как сумасшедший у Гоголя. Изобилие вывесок, говорил он, заставляет крутить головой; его удивляло разнообразие марок машин. Он говорил: так много всего открывается взгляду, что он не успевает видеть (это он повторял несколько дней). И сказал, что сразу почувствовал в Будапеште, что воздух другой. А теперь оказалось, что и в Вене другой. Мы подъехали к скромному отелю “Бельвью”, ему понравилось название – оно ассоциировалось с Цветаевой. Мы прожили там несколько дней…

Как только мы вошли, он позвонил родителям и разговаривал с ними, наверное, полчаса. Рассказал мне немного об отъезде из Ленинграда, его провожали человек сорок. Документы обошлись ему в тысячу долларов, половина – истинно русский выверт – за лишение советского гражданства! После таможенного обыска в Шереметьеве ему разрешили вывезти 104 доллара. Обыск продолжался часа два. Прощупали каждый шов, проверили по всей длине ленту в пишущей машинке, сломав при этом прижимную планку (эту старую машинку, как выяснилось, подарила ему Фрида Вигдорова). Он кричал на них; они отвечали, что имеют право; тогда, сказал он, пусть обзаведутся инструментами, чтобы этим заниматься. Они забрали его стихи; но он оттягивал отъезд сколько мог, чтобы отпечатать копии и сделать микрофильмы, а потом отослать, как он сказал, с корреспондентом “Таймс”…

Мы не знали тогда, сколько неприятностей причинит собирание и хранение его стихов людям в Ленинграде – Марамзину, Хейфецу, Эткинду – называю тех, кто пострадал.

В первый же вечер мы посетили Маркштейнов. В то время я не знал о ее коммунистическом прошлом и ее дружбе с Копелевыми.

С Маркштейном Иосиф обсуждал свое “прощальное” письмо Брежневу, о котором мне мало рассказывал. Сказал, что в нем содержатся те же идеи, что в неотправленном письме о смертном приговоре Кузнецову. Идея была такая: мы оба когда-нибудь умрем, вы и я. Это будет для него новой мыслью, сказал Иосиф. Настало время, когда сильный не всегда побеждает слабого, писал он и просил, чтобы его имя осталось в литературе и чтобы его родители получили те приблизительно тысячу рублей, которые причитаются ему за переводы.