Читать книгу "Женщина, квартира, роман - Вильгельм Генацино"

– Нет, вы только посмотрите на этих чаек! Нет! Эти чайки!

Кругом теперь все рассказывали друг другу разные истории и случаи про наглых чаек. Гудрун тоже рассказала, как однажды во время отпуска она стояла на берегу озера, а к ее ноге подбежала собака и описала ее. Испуганный ребенок понемногу успокоился. Он лежал в объятиях матери, вздыхая и вздрагивая. Временами он испуганно глядел на небо. Теперь и он включился в число тех, кто тупо, молча, открыв рот, смотрел на чаек.

3 глава

Вечеринка, собственно, не планировалась, сказала мне Линда позже. Она хотела только познакомить меня с людьми, важными для меня. Но потом в ее маленькую мансардную квартирку набилось столько народу, коллеги все подходили и подходили, кто-то принес вино, а кто-то коньяк и шнапс, другие же сразу осели рядом с ящиками пива на кухне. Когда я вошел в комнату, то увидел, что Линда стоит рядом с полным мужчиной. В левой руке она держала бутылку пива, у мужчины был в руках бокал красного вина. Это Рольф Шубе, сказала Линда с ощутимым чувством удовлетворения в голосе. Очевидно, она была горда, что этот человек пришел к ней. Линда уже несколько раз рассказывала мне про необычайно обворожительного поэта Шубе. Его эмоциональная возбудимость обычно не позволяла ему одновременного общения более чем с тремя собеседниками сразу. У Шубе было мягкое и очень бледное лицо. В левой руке он держал сложенный носовой платок, которым время от времени промокал вспотевший лоб и проводил по верхней губе. От Линды я знал, что Шубе живет с матерью в ее квартире, так что с оплатой жилья у него проблем не было. Он писал музыкальные статьи и рецензии на театральные спектакли, время от времени также статьи по искусству и по вопросам культурной политики. Сейчас он выдавал резкие оценки Бенну, Эзре Паунду и Сен-Жон Персу, у которых были хорошие задатки, но они так и не сумели добраться до сути современной жизни, сказал Шубе. И принялся вытирать платком шею и затылок. Я испугался, что Шубе примет меня за поэта и чего доброго спросит, каких традиционных направлений я придерживаюсь в своем творчестве. Поэтому я очень обрадовался, когда в комнату неожиданно вошел в сопровождении Кальтенмайера местный репортер Герман Киндсфогель. Линда помахала обоим, подзывая их к себе, и Шубе тут же умолк. Киндсфогелю было сорок – сорок пять, он был пригож собой и в хорошей форме. На нем был пиджак свободного покроя, белая рубашка и шелковый платок на шее, заправленный в открытый ворот, короткая стрижка и легкая седина на висках вписывались в его элегантный облик. Киндсфогель работал в социал-демократической газете «Альгемайне цайтунг» и освещал вопросы муниципальной политики, деятельность магистрата и его администрации. Но еще больший интерес вызывала у него жизнь европейских цыган. Из года в год ездил он с их кочевыми кибитками в Прованс, где в Сент-Мари-дела-Мер цыгане из многих стран собирались на свой шумный праздник кровных родов. На полосе «Актуальная камера» газета «Альгемайне цайтунг» из года в год печатала также его репортаж о великом празднике цыган. Но еще сильнее идентифицировал он себя с джазовым музыкантом Чарли Паркером, про которого (это я знал от Линды) он уже несколько лет писал роман. Линда спросила его: «Ну как поживает твой роман?» И Киндсфогель весело ответил: «Он сейчас в отпуске! „Альгемайне цайтунг“ выразила желание, чтобы я озаботился судьбой пролетариата!» Все засмеялись. Такие меткие выпады делали Киндсфогеля популярным. В отличие от него Шубе производил впечатление замкнутого на себя генератора сложнейших проблем и потому стоял с бокалом красного вина в полном одиночестве. Казалось, он вот-вот уйдет, потому что вся атмосфера представлялась ему недостаточно лиричной. Манера, в какой Шубе подавал себя как обособленного художника, производила на меня гнетущее впечатление. Кроме того, я всегда испытывал недоверие к людям, утверждавшим что-то безапелляционно или делавшим на что-то упор. Я опасался, что и Киндсфогель может меня спросить, а над каким романом работаю я. Отойдя к окну, я стал наблюдать за человеком, развернувшим в квартире напротив кухонное полотенце и аккуратно накинувшим его на клетку с птицей. Незнакомая женщина-фотограф сказала за моей спиной: «Мы, женщины, все же намного гуманнее! Мы даже можем любовно погладить по лысине!» А мне правились слегка раскачивающиеся на противоположной стороне улицы кроны деревьев. Линда помахала мне рукой, чтобы я перешел в соседнюю маленькую комнату. Здесь на полу сидело всего несколько человек с вытянутыми ногами. Мы сели рядом с ними. Когда мы опускались на пол, меня коснулись узкие бедра Линды. Линда какое-то время говорила о том, что невозможно создать в немецком индустриальном городе богемное общество. Одна из женщин сказала: «Первый же мужчина, с которым женщина знакомится после развода, всегда для нее чистая катастрофа». А Линда вдруг начала жаловаться, что никто не интересуется тем, как безжалостно эксплуатируют матросов. Тот, кто работает в море, сказала она, практически исчезает из реальной жизни. Поэтому среди моряков так много свихнувшихся и потерянных людей. Морские пароходства знают об этом и делают с этими бедолагами что хотят. Я ничего не знал о работе в море и потому только кивнул. «Ханнес, – сказала Линда, – это тот моряк, который не давал мне проходу в Нью-Йорке, Ханнес всегда говорит: „Жизнь на берегу – это сущий ад“. Однако он умалчивает, – сказала Линда, – что жизнь на море – тоже ад, только другой». Мне бросилось в глаза, что последнюю фразу она произнесла в настоящем времени. Из этого я сделал вывод, что мое предположение было верным. Линда и Ханнес все же стали по возвращении из Нью-Йорка парочкой. Из большой комнаты донеслись до нас звуки джазовой музыки. Линда выпила пива и пожаловалась, что ей все еще так и не удалось добиться от главного редактора проявления интереса к проблемам моряков. Каждую неделю мы печатаем одну тягомотину за другой о нуждах сельского хозяйства, сказала Линда, но ни слова о морских рейдах. Я кивнул. Неожиданно я уловил наполовину горький, наполовину сладкий запах джойнта.[8]Молодой человек, привалившийся к противоположной от меня стене, передавал сплюснутую самокрутку своему соседу Линда перестала говорить о морских рейдах и повернула в предчувствии лицо в ту сторону. Я еще никогда не курил ни гашиш, ни марихуану. Неясный страх удерживал меня от этого. Из коридора до меня донесся голос Шубе.

Именно там он только что провозгласил: «Все, что нужно истинному лирику, это уверенность в себе и меланхолия!» Я подумывал, а не пойти ли мне к нему. Он по-прежнему поглощал в больших количествах красное вино. Такая сильная страсть к алкоголю, мелькнуло у меня в голове, сама по себе исключает интерес к гашишу. Поэтому тем, кто стоит рядом с Шубе, нет даже дела до того, пропустил я мимо себя маленькую желтую сигаретку или нет. Но было уже поздно. Джойнт перешел как раз к моему соседу справа. Я не проявил воли и затянулся два раза. Вкус был отвратительным, меня всего передернуло. Линда смотрела на меня и ждала, каков будет эффект. Взгляды других уже отчасти застыли и остекленели. Одна молодая редакторша, специализировавшаяся на проспектах турфирм, запрокинула голову назад. Другие перевесились через софу, слабо стонали и проводили руками по волосам. Линда затянулась трижды и сразу выпила после этого полбутылки пива. Кальтенмайер тут же запустил с другого конца новый джойнт. На меня травка не подействовала. Я удивлялся, но держал рот на замке. К такому результату я был втайне готов. Возможно, это действовала сила моего внутреннего сопротивления, исключавшего наркотическое опьянение. Я встал рядом с Шубе и начал оттуда наблюдать, что с ними со всеми происходит. Редакторша из турфирмы завалилась на бок и, по всей видимости, заснула. Линда вовсю кейфовала и при этом пила. Киндсфогель сидел возле проигрывателя и скандировал: ди-ду-ду-да! ди-да-ду-да! вау! Я не хотел докапываться до истины, почему маленькая желтая сигаретка не подействовала на меня. Я открыл дверь в туалет и увидел молодую женщину, склонившуюся над унитазом. Шубе разносил тем временем в пух и прах Бодлера. Я обдумывал, не исчезнуть ли мне просто так, без объяснений, не поднимая шума и не прощаясь. Я услышал, как рвет женщину в туалете. Запах блевотины проник в коридор. Я пошел назад в большую комнату и случайно выглянул в окно. Далеко внизу по улице медленно шел трамвай, светящийся желтым светом. Как и полагалось, он остановился на остановке. Я принялся описывать трамвай, причем двояким образом, как картину в картине, будто один трамвай въехал в другой и снова из него выехал. С двойным трамваем я познал мгновенный успех. Парочка гостей присоединилась ко мне, дожидаясь продолжения моего рассказа. Одновременно они сами стали смотреть на улицу, увидев, что это все-таки всего один трамвай, хотя я продолжал говорить о двух и даже нескольких трамваях. Трамвай поехал дальше, а я все говорил, наигранная галлюцинация превратила меня в главную фигуру. Я сделал вид, что немного не в себе, сомнений не было, все верили, что я словил кайф. Мой двойной трамвай превратился в долгожданное доказательство того, что изменяющее сознание действие наркотиков отнюдь не чья-то выдумка, а существует на самом деле. Мои описания походили на те, какие я несколько недель назад вычитал в книгах авторов поколения битников, таких, как Берроуз, Гинсберг и Керуак, описывавших и действие наркотиков тоже. Такое случилось впервые, литература помогла мне выпутаться из неприятного положения. Я, наверное, был здесь единственным, кто по-настоящему испытал состояние опьянения, но только не от гашиша, а от литературы. И тут подошел еще один трамвай, но с другой стороны. На этот раз я сделал в своем описании упор на краски. Желтый свет в окнах трамвая превратился в красно-оранжевый закат солнца (которого не было), красно-оранжевый закат перетек в темно-зеленый цвет глубин несуществующего моря, а темно-зеленый в желто-голубой промчавшейся мимо стаи попугаев. «А круги и спирали ты видишь?» – спросил кто-то. Я посмотрел блуждающим взглядом вокруг и, естественно, не прореагировал на вопрос – я ведь находился далеко, был под воздействием наркотиков.