Читать книгу "Сексуальная жизнь Катрин М. - Катрин Милле"

Из каждого правила есть исключение. Это случилось и со мной во время одной импровизированной групповухи, куда одна половина видавших виды участников втянула вторую половину — сплошь неофитов. Некоторое — весьма продолжительное — время я провела, развалившись на толстом плотном ковре черного цвета, застилавшем пол ванной комнаты, в компании совершенно круглой блондинки, Девушка состояла сплошь из округлостей: округлости щек, шеи, грудей, ягодиц (естественно), даже икр. Ее имя произвело на меня сильное впечатление. Имя было великолепно, она звалась Леона. Леона принадлежала к той половине гостей, для которой это был первый опыт подобного рода, и ее пришлась довольно долго упрашивать присоединиться к остальным. Теперь она была совершенно обнаженной и устроилась, словно маленький позлащенный Будда в храме, на небольшом бордюре, окружающем ванную, и это привело к тому, что я, в свою очередь, очутилась несколько ниже. По какой таинственной причине мы оказались в тесной ванной комнате, в то время как большая и просторная квартира была в полном нашем распоряжении? Возможно, потому что она была робкой и несмелой дебютанткой и я — о, в который раз! — почувствовала необходимость исполнить роль чуткой и внимательной жрицы на церемонии инициации? Я погрузила лицо в ее набухшее, сочащееся влагалище. Никогда ранее мне не приходилось отведывать такого сочного плода; представители некоторых южных народов совершенно правы — такое чудо можно уподобить единственно спелому, мягкому персику, целиком заполняющему рот потоками плоти и сока. Словно ненасытная пиявка, я впивалась в ее половые губы и, напившись, оставляла душистый плод и тянулась что было сил языком туда, к входу — вкусить той сладости, с которой не сравнятся ни нежность подъема грудей, ни деликатная линия плеча. Леона была довольно спокойной девушкой, и не в ее темпераменте было спазматически извиваться в любовных судорогах — она ограничивалась короткими прерывистыми стонами, негромкими и как бы закругленными, что, впрочем, прекрасно соответствовало ее внешнему облику. Эти стоны звучали очень искренне, и от этого я испытывала настоящий восторг. С каждым новым стенанием я все яростнее прижималась губами к выступающему посреди великолепия влагалища бугорку плоти. Когда наши групповые забавы подошли к концу и полная переодевающихся людей квартира превратилась в некоторое подобие раздевалки спортклуба, Поль, всегда отличавшийся прямотой, со смехом поинтересовался у Леоны: «Ну как? Было здорово?! И надо было ломаться!» Та потупила взгляд и прошептала, что было действительно неплохо, а кое-кто — это «кое-кто» она произнесла с очевидным нажимом — был в особенности хорош. Я подумала: «Господи, сделай так, чтобы это была я!»

Почитывая Батайя,[5]мы наспех сляпали себе философию, но сегодня, оглядываясь на ту лихорадочную эпоху и слушая рассуждения Генри, я не могу с ним не согласиться в том, что наши непрерывные совокупления, равно как безудержный прозелитизм, были протуберанцами избыточной энергии не наигравшейся всласть юности. Когда несколько сплетенных тел обрушивались на кровать — которая в моей крохотной квартирке помещалась в алькове, что только усиливало ощущение, что мы играем в прятки, — это, как правило, означало, что игры, начатые за ужином — нащупывать под столом разутыми ногами гениталии друг друга и воздевать к потолку пальцы, предварительно погруженные в специально выбранный беловатый полупрозрачный соус, — продолжаются и остановиться нет никакой возможности. Генри параллельно забавлялся другой игрой — заявиться на такие вечера в сопровождении девушки, подцепленной полчаса назад в какой-нибудь галерее; мы все играли в веселые поиски в четыре часа утра адреса смутно полузнакомой барышни с твердым намерением склонить ее к пороку. Иногда это нам удавалось, иногда нет. Иногда нам удавалось, но не все: девушка позволяла себя трогать, щупать и тискать, снять с себя лифчик и, возможно, даже чулки, но заканчивала праздник крепко прилепив ягодицы к стулу в метре от кровати, отказываясь участвовать, но убеждая присутствующих, что «все в порядке, мне очень хорошо и так, и я просто посмотрю, и не следует беспокоиться». Мне нередко приходилось встречать подобных персонажей, взбирающихся на совершенно лишний в данных обстоятельствах стул или умудряющихся каким-то чудом сохранять равновесие и невозмутимость на краешке кровати, в то самое время как в нескольких сантиметрах от их лица в воздухе мелькают разгоряченные члены. Эти люди не принимают никакого участия в действии, и поэтому о них нельзя сказать, что они «заворожены» последним. Сантиметры пространства перетекают в единицы времени и отбрасывают сидящих назад — или вперед — в другую эпоху, иное время, превращая в прилежных, терпеливых зрителей научно-популярного документального фильма.

Наш прозелитизм сложно было назвать таковым в полной мере, так как маленькие обязательные испытания, которые должны были быть адресованы тестируемым и прозелитируемым, в большей мере в конечном итоге касались нас самих. Помню, как мы с Генри очутились в большой буржуазного стиля квартире из тех, что обитающие в них интеллектуалы сохраняют почти в нетронутом виде — голый скрипучий паркет, низкие потолки и очень мало света. Хозяин квартиры, наш приятель-бородач, непрестанно невыразительно смеющийся, женат на очень современной женщине, которая, несмотря на это, участвовать в наших забавах отказывается наотрез и идет спать, а мы идем играть в нарушение всех норм морали и нравственности, и я помню как, захлебываясь, хохочу под струями их мочи. Генри поправляет меня, утверждая, что в тот вечер он мочился на меня в одиночестве. Может быть, это и так, но я точно помню, что, для того чтобы нарушить нормы, мы предусмотрительно поместились в ванную, а потом отправились трахаться на балкон. Помню также несколько месяцев, проведенных у подруги. Мне выделена маленькая комната в мансарде с узкой кроватью и, время от времени, несколькими котами в качестве товарищей по несчастью. Когда к подруге приходит приятель, она обыкновенно оставляет дверь спальни открытой, и мне все слышно. Однако мне даже в голову не приходит попытаться к ним присоединиться. Мне чужого не надо, и ее дела меня не интересуют — я скорчиваюсь на кровати, и мне кажется, что я снова маленькая девочка. Однако с упорством детей и зверей я делаю все, что в моих силах, чтобы впутать ее в мои дела. Мы живем под одной крышей, и я не вижу никаких препятствий тому, чтобы моя хозяйка засовывала между своих роскошных ног те же члены, что и я. Она и засовывает — раза три или четыре — с полной отдачей и знанием дела: члены один за другим нанизывают ее чресла, а над кроватью трепещут, словно крылья бабочки, ее высоко задранные ноги. Мне доставляет большое удовольствие слышать, как она, глядя на выпрыгивающий из трусов член Жака, громогласно заявляет, что это «настоящий член — как у жеребца». Мы с Жаком тогда только начинаем организовывать что-то вроде совместной жизни. Сегодня он напоминает, как со мной в тот день приключилась истерика, и я била его ногами, в то время как он трахал ее. Я не помню. Зато я хорошо помню с трудом скрываемую ревность других мужчин и свою радость от того, что мне в который раз удалось разбудить этого чутко спящего зверя. Когда я вспоминаю, как шла поутру будить своего знакомого Алексиса, мне кажется, что это был просто фильм про сытую легкую жизнь неотягощенных заботами молодых буржуа. Я направляюсь — не забывая зайти предварительно в булочную — в симпатичный дуплекс Алексиса, нахожу его в мокрой со сна пижаме и погружаю в это болото свою утреннюю свежесть. У Алексиса есть привычка подсмеиваться над моей сексуальной ненасытностью, не изменяет он себе и в это утро, объявляя, что уж в этот ранний час, по крайней мере, он может быть уверенным, что на сегодня он для меня первый. А вот и нет. Я провела ночь у другого, мы трахались перед моим уходом, и его сперма еще не высохла на стенках влагалища. Я утыкаюсь в подушку, чтобы скрыть наполняющую меня радостную эйфорию. Я знаю, что Алексис сильно раздосадован.