Читать книгу "Кошки-мышки - Гюнтер Грасс"

Позднее я служил в церкви Девы Марии нерегулярно, приходил лишь тогда, когда отец Гусевский посылал за мной, потому что министранты бросали его из-за воскресных походов и марш-бросков или сбора пожертвований для «зимней помощи».

Все это упомянуто лишь для того, чтобы указать на мое место возле главного алтаря, ибо от главного алтаря было удобно наблюдать за Мальке, когда он стоял на коленях перед алтарем Девы Марии. Молился он самозабвенно! Глаза выпучены. Взгляд все больше стекленеет. Рот сморщен и постоянно движется, не соблюдая знаков препинания. Так выброшенная на берег рыба равномерно хватает ртом воздух. Эта картинка наглядно свидетельствует о той отрешенности, с которой молился Мальке. Когда мы с его преподобием отцом Гусевским, проходя вдоль алтарной преграды, приближались к Мальке — он всегда стоял на коленях слева, если смотреть от алтаря, — перед нами оказывался человек, напрочь забывший обо всяких предосторожностях: шарф с огромной английской булавкой развязан, глаза выпучены — он запрокидывал голову с прямым пробором, высовывал язык и в этой позе выставлял напоказ свою живую мышь, я запросто мог бы схватить ее рукой, настолько беззащитным становился этот зверек. Но похоже, Йоахим Мальке чувствовал, что именно притягивало к себе чужой взгляд, и резко отодвигался. Утрированным глотательным движением он, возможно, хотел привлечь к себе внимание стеклянных глаз Девы Марии, стоящей поодаль, ибо я не могу поверить, чтобы Мальке когда-либо делал что-нибудь не на публику.

Глава 5

В церкви Девы Марии я никогда не видел на нем «бомбошек». Он вообще все реже надевал шерстяные шарики, хотя среди гимназистов они как раз теперь по-настоящему вошли в моду. Порой, когда мы стояли втроем на школьном дворе все под тем же каштаном, оживленно болтая и сотрясая дурацкие шерстяные изделия, Мальке снимал с шеи «бомбошки», но после второго звонка на урок он за неимением другого противовеса нерешительно возвращал их на прежнее место, повязывая в виде «бабочки».

Когда бывший ученик и выпускник нашей гимназии впервые вернулся с фронта, побывав по пути в ставке фюрера и получив там железную регалию, то прямо посреди урока раздался звонок, созывавший нас в актовый зал. Молодой человек стоял перед нами на фоне высоких окон, широколистных растений в больших горшках и всего преподавательского состава, рассевшегося полукругом; с регалией на шее, он стоял не за старой темно-коричневой кафедрой, а рядом с ней и, морща маленький розовый рот, жестикулируя, говорил поверх наших голов; я заметил, как уши у Йоахима Мальке, сидевшего передо мной и Шиллингом, сделались прозрачными и пунцовыми; он выпрямился, откинулся назад, его правая рука потянулась ощупывать шею, будто его мучило удушье, после чего под сиденье что-то упало — шерстяные комочки, «бомбошки», шарики, кажется, смесь зеленого и красного. Лейтенант военно-воздушных сил говорил поначалу слишком тихо, с запинками и довольно симпатичной неловкостью, несколько раз краснел, хотя его рассказ не давал к тому ни малейшего повода: «…Не думайте, что все так просто: нажал на гашетку — и готово. Иногда неделями пусто. Зато когда началась заваруха над Ла-Маншем, я сказал себе: сейчас или никогда. И точно. При первом же боевом вылете встречаем соединение бомбардировщиков под прикрытием истребителей; завертелась настоящая карусель, то выше облаков, то ниже, сплошные виражи. Набираю высоту, подо мной кружат три „Спитфайера“, страхуют друг друга; ну, думаю, вот смеху будет, если я их сейчас не… Захожу в пике, беру одного на прицел, он сразу задымил; закладываю левый вираж, а навстречу, прямо в визире, другой „Спитфайер“, целю точно в винт — он или я; как видите, в воду плюхнулся он, а я соображаю — где два, там и третий, лишь бы горючего хватило. Строй подо мной рассыпался, семеро хотят удрать, захожу с солнечной стороны, выбираю одного? — он свое получает, повторяю заход, тоже — порядок, тяну штурвал до отказа на себя, потом беру на прицел третьего, он отваливает влево, значит — есть попадание; инстинктивно начинаю преследование, теряю его в облаках, опять нахожу, снова жму на гашетку, он валится в воду, но и я чуть не макнулся, даже не знаю, как выправил машину. На подлете к дому покачиваю крыльями — вы же знаете или видели в кинохронике, что мы покачиваем крыльями, если удалось кого-нибудь подбить, — а шасси у меня заклинило, не выходят. Пришлось садиться на брюхо, в первый раз. Позднее, уже в столовой — шесть сбитых, точно; в бою я, конечно, счетом не занимался, не до того было в горячке; ну, конечно, обрадовался, а в четыре нас опять подняли в воздух, короче: все было как раньше, когда мы играли в гандбол на старом школьном дворе — тогда у нас еще не было стадиона. Господин штудиенрат Малленбрандт, наверное, помнит: либо я вообще ничего не забивал, либо подряд штук девять; так и в тот день — к шестерке утренних добавилась еще трешка; по порядковым номерам они у меня числились с девятого по семнадцатый; через полгода, когда я набрал сороковку, командир написал представление, потом меня вызвали в ставку фюрера, тут уж у меня на боевом счету значились сорок четыре штуки; а на Ла-Манше мы почти не вылезали из кабин, так и сидели до следующего вылета, пока наземный персонал машину обслуживал; такое не каждому по силам; для разнообразия позабавлю вас: на каждой авиабазе у эскадрильи есть своя собака. Однажды в хорошую погоду взяли мы нашего Алекса…»

Примерно так выступал лейтенант, отмеченный высшей наградой, развлекая нас в промежутках историей про пса Алекса, которого учили прыгать с парашютом, или анекдотом про обер-ефрейтора, который по тревоге с трудом вылезал из постели, а потому не раз отправлялся на боевой вылет в пижаме.

Когда ребята смеялись, лейтенант подхватывал смех, тут не могли удержаться даже старшеклассники, улыбались и учителя. Он закончил нашу гимназию в тридцать шестом, а в сорок третьем его сбили над Руром. Темно-каштановые волосы гладко зачесаны назад без пробора, сравнительно невысокий рост и довольно хрупкое телосложение делали его похожим на кельнера из ночного ресторана. Говоря, он держал одну руку в кармане, но то и дело вытаскивал ее, чтобы наглядно изобразить обеими руками воздушный бой. Он делал это весьма артистично, со множеством нюансов, при помощи выпрямленных ладоней, предплечья закладывали вираж; он избегал длинных пояснительных фраз, но вставлял в рассказ ключевые слова и, превосходя самого себя, мастерски имитировал на весь зал работу мотора от взлета до посадки или его перебои при неисправности. Похоже, он отрепетировал этот номер в офицерском клубе своей части, тем более что словечко «клуб» играло в рассказе значительную роль: «Сидим себе в клубе, а тут… Только я собрался в клуб, где… В клубе у нас висит…» Выступление получилось удачным не только из-за артистичной жестикуляции и мастерского звукоподражания, но и потому, что он умел подшутить над учителями, у которых в его времена были те же прозвища, что и сейчас. При этом он оставался тактичным, хотя и немножко озорным, легкомысленным, зато не бахвалился, когда говорил, как сумел выполнить неслыханно трудное задание, ни разу не сказал о победе, только о своей удаче: «Я — везунчик, мне еще в школе с годовыми оценками везло…»; посреди анекдота из гимназической поры он вспомнил одноклассников, которые, по его словам, погибли не напрасно, но завершил свое выступление не именами погибших, а замечанием: «Вот что я доложу вам, ребята. Кто оказывается на передовой, часто и с любовью вспоминает школу».