Читать книгу "Немой пианист - Паола Каприоло"

Еще несколько шагов, и я поняла: пианист играет балладу Шопена, ту самую, что наш юный гений столь блистательно исполнил вчера вечером. Нет, «блистательно» — не то слово. Когда я слушала балладу, которую играли руки-невидимки в лабиринте венецианских улочек, меня переполняли отнюдь не радость и блаженный восторг. Напротив, мне впервые пришло в голову, что Шопен был жестоким человеком, и эта догадка до сих пор кажется мне верной. Человек, способный сочинить простую мелодию, такую же нежную и чистую, какой была в молодости я, и за считанные минуты провести ее через все мыслимые муки, от которых терзается и трепещет душа, — сами посудите, доктор, разве такой человек добр, благороден, снисходителен? Музыка то замирает, то низвергается в пучину, обрушивается мощью аккордов и стонет от изнеможения, а потом ноты рассыпаются, как бусины с порванной нитки, или мелодия топчется на месте, мечется по заколдованному кругу, словно вертятся шестеренки в механизме музыкальной шкатулки, но вот — стремительный взлет, внезапный всплеск болезненного ликования, эйфория, пропитанная неизбывной меланхолией, и тут невозможно не отдать душу на растерзание, хотя мы знаем, что вот она, бездна отчаяния, совсем рядом, и нас несет в ее глубины… Я и без того была в отчаянии, а когда мелодия стала напевной, задумчивой, печальной, передо мной словно воочию возник призрак загубленной молодости. Заметьте, мне тогда только исполнилось тридцать лет (ну вот я и проговорилась) — возраст, когда, по словам поэта, человек бросается в адский омут и его околдовывают губительные чары мирских иллюзий…

Теперь я, пожалуй, не смогу вам сказать, какие мысли навевала на меня та музыка — о горьких ли разочарованиях и обманах или о несбывшихся надеждах, но она беседовала со мной настолько откровенно и проницательно, точно следила за каждым моим шагом, пока я вслепую брела по улицам Венеции, да и не только по Венеции: она следовала за мной повсюду, не покидала ни на минуту — в театре, на танцплощадках, в казино, в гостиничных номерах, — она стала моей спутницей с того уже давно позабытого момента, когда я впервые почувствовала и осознала боль. Да, именно так; будто иной раз она просыпалась вместе со мной утром и тоже смотрела с горечью и тоской на неубранную постель, на подаренные поклонниками цветы, которые безмолвно вяли и усыхали в вазах, на давнишние, уже успевшие поблекнуть следы губной помады на полотенце… Музыка вытянула из меня силы, и, оказавшись возле собора, я машинально присела на истертые мраморные ступени, ноги подкашивались. Передо мной была площадь, побольше тех, что попадались на моем пути. Разглядывая фасады дворцов, я наконец увидела открытое окно, а в окне, в комнате, погруженной в полумрак, кто-то сидел, я видела профиль, кажется молодого человека, разглядеть было сложно, — неподвижная голова и плечи, мерно покачивавшиеся в такт музыке.

Вечерело, и музыка, нота за нотой, провожала закатное солнце, которое медленно клонилось к горизонту. Душа рвалась на части, я была не в силах отвести взгляда от профиля, нарисованного сумерками в раме оконного проема, — едва различимого темного силуэта, контуры которого постепенно размывал вечерний сумрак; между тем я чувствовала над собой его власть, настолько сильную, что, прикажи мне тот человек отказаться от всего на свете, я бы подчинилась. В Венеции, а может, и в целом мире остались только мы вдвоем — незнакомцы, скрытые друг от друга сгущающейся темнотой, но связанные музыкой, которая продолжала, капля за каплей, вливать мне в сердце свою терпкую, нежную истому. Слушая его игру, я вспомнила, сама не знаю почему, про смерть Шопена: мне рассказывали, что друзья выкатили из гостиной рояль и поставили в дверях его спальни, а графиня Потоцкая пела для него, статная и такая красивая, одетая во все белое.

Заключительные аккорды: после стремительного, страстного крещендо музыка внезапно умолкла, пианист встал и исчез в глубине темной комнаты. Это может показаться нелепым, но мной овладело такое отчаяние, будто у меня отняли самое дорогое, все, что я завоевывала долго и с огромным трудом. И снова я стояла на мосту, понимаете? На мосту, перекинутом между пустотой и пустотой. Внезапно мне захотелось окликнуть того юношу: вдруг он покажется в окне и я смогу уговорить его сыграть еще что-нибудь? Мысль смехотворная, ведь я даже не знала, как его зовут, и смехотворным было намерение пойти и позвонить в дверь. К счастью, ничего подобного я не сделала, уставшие ноги уже меня не слушались, и я продолжала сидеть на ступеньках, не думая ни о чем; вечер подкрался неожиданно — и только наверху, над мраморными фасадами дворцов по небу разливалась сияющая, пронзительная синева. Не в силах пошевельнуться, я не сводила взгляда с окна и не заметила, как на пустынной площади появился человек, он постоял немного, наблюдая за мной, а потом медленно направился в мою сторону. Я очнулась, лишь когда он протянул мне руку, — это была благородная, заботливая рука графа Х., моего супруга.

~~~

Письма, которых так боялась Надин, приходили изо дня в день, на конвертах пестрели самые разные марки — выходит, это Богом забытое местечко превратилось в центр плотной сети, сплетенной из догадок, предположений и обмена сведениями. Телефоны звонили наперебой — невиданное раньше явление, ящики электронной почты были забиты письмами, и каждая секретарша уже давно выучила наизусть телефоны редакций ведущих газет, зарубежных изданий, а также отделений полиции, занимавшихся расследованием.

И все-таки именно теперь, когда круги от камня, с силой брошенного в воду, расходились быстро и становились все шире, задевая самые дальние уголки мира, больница, окутанная густыми ноябрьскими туманами, казалась еще более оторванной от целого света, чем раньше. Исчезло море, растаял мыс, растворились даже знакомые очертания парковых деревьев, и сквозь плотную серую завесу можно было различить только размытые контуры живой изгороди и призрачный хоровод голых ветвей. И вот теперь пригодился бы зимний сад, настоящий сад, где больные воображали бы себя гостями старинного дворянского имения, а врачи и медсестры могли передохнуть в перерыв.

Однако ничего подобного. Переступить порог зимнего сада было все равно что попасть в священное место, но никто не решался воспользоваться этой возможностью, даже когда пианист находился у себя в комнате. В самом воздухе чувствовалось что-то странное: одних оно отталкивало, других, наоборот, манило в сад, причем заставляло ступать на цыпочках между рядами плетеных кресел и старыми хромоногими столиками. Вот так, на цыпочках, однажды утром вошла в зимний сад юная Лиза, ангел с фламандских полотен; после завтрака, улучив момент, когда медсестра отвлеклась, она незаметно выскользнула из столовой. Непонятно, почему она решилась на такое, это вообще ей было не свойственно: она никогда не предпринимала никаких действий и шла по жизни словно под защитой магического круга, которым была очерчена, и никакое лечение не могло растопить лед ее апатии, холодного равнодушия и безразличия ко всему. Однако даже теперь, тихо ступая вдоль застекленных рам зимнего сада, за которыми не было видно ничего, и не замечая, что парк исчез за плотной завесой тумана, она, казалось, не столько совершала осмысленное действие, сколько подчинялась какому-то неясному порыву, и на ее лице, застывшем подобно маске, нельзя было прочесть ни любопытства, ни настороженности, ни малейшего проблеска интереса к тому, что ее окружало.