Читать книгу "Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания"

Вскоре мы стали самой воркеристской анархистской группировкой. В мае 1990 года на общем собрании нами была принята даже «Тактическая резолюция №1»: «В целях налаживания непосредственных контактов с пролетарскими коллективами каждый функционирующий член АКРС обязан не менее одного раза в неделю распространять печатные издания Союза у проходных заводов и фабрик во время прохода рабочей смены». В мае мы приобрели какой-то чудо-аппарат, что-то типа светокопии, я даже точно не помню, как он множил тексты, помню только, что с помощью какой-то специальной копирки. На этом аппарате мы в июле 1990 года размножили две партии листовок для рабочих. Одна листовка была против решения правительства поднять в три раза цены на хлебопродукты, а во второй содержался призыв организовать рабочее самоуправление и взять производство в свои руки: «В ваших силах разогнать продажные, холуйские, послушные администрации СТК. Сделайте их действительными органами самоуправления: выберете в них рабочих, достойных вашего доверия, которые не продадут ваши интересы за пару лишних червонцев. СТК должен быть под контролем рабочих, а не администрации, и в любое время сменяем. Становитесь хозяевами своего производства!» Тираж последней листовки мы печатали ночью с Вольбергом в его маленькой «хрущевской» комнатушке.

Тяжелое впечатление произвел на меня 2-й съезд КАС. Я не был на первом съезде, потому что находился под следствием. Но с того времени много чего произошло. Мы наладили выпуск газеты «Черное знамя», заработали репутацию экстремистов. И провинциальные анархи с любопытством смотрели на главного питерского «хунвейбина», о котором так много слышали. Я выступил с предложением наладить связи с рабочим движением, а на международной арене – с представителями радикального революционного коммунизма. После меня слово взял человек из Харькова по фамилии Рассоха, лысый, по бокам черепа – какой-то желтоватый пушок, толстожопый, с пузом. Типичный такой кадет, ему бы в кино буржуев играть. Он с яростью напустился на АКРС и на меня лично. «Жвания анархизмом прикрывает маоизм! Под радикальными западными коммунистами он подразумевает «Красные бригады». Я предлагаю исключить его из КАС, иначе нас обвинят не только в терроризме, но и в гомосексуализме!».

По правде сказать, я не понял, при чем тут гомосексуализм? Я никогда не был приверженцем однополой любви, и не давал повода заподозрить меня в нетрадиционной ориентации. Думаю, на Рассоху произвела впечатление моя прическа: обритая почти под ноль голова, сзади – длинная косица. Прическа «летающего китайца» - мастера единоборств! Но провинциальный плешивый Рассоха не был знаком с брутальной эстетикой Востока! Для него, наверное, все, что не «канадка» (так почему-то называлась одна из самых популярных в советской стране мужских причесок), это - манифест голубой любви. Кроме того, забавно было слышать обвинения в гомосексуализме от анархиста, который должен ратовать за терпимость и защищать права меньшинств. «Чего это он? Что за чушь он несет?»- спросил я у Вольберга. «С такой жопой - неудивительно», - ответил тот. Все ждали, что наброшусь на Рассоху с кулаками. Но я сдержался.

В ходе съезда я продолжал настаивать на сближении с рабочим движением, меня неожиданно поддержали Исаев и вся московская секция КАС. Панки и неформалы во главе с «батькой Раушем» обвинили москвичей в попытке создать на базе КАС партию и покинули зал заседаний. Рауш, наверное, ждал, что уйдем и мы. Но нас с этой субкультурной публикой не связывало ничего, кроме моей прически. Мы остались на съезде. Я рассказывал оставшимся делегатам о нашей работе в Питере, о наших утренних распространениях листовок и газет у заводских проходных. Помню, я предложил участникам съезда прибегнуть к тактике «пролетарских экспедиций» (так вслед за итальянскими ультралевыми я называл нелегальные проникновения на промышленные объекты). В итоге наша серьезная позиция привлекла симпатии почти половины съезда. Человек 20 доверили мне свой голос. Встал вопрос о выборе делегатов на съезд шведского анархо-синдикалистского профсоюза SAC. Исаев предложил отправить в Швецию меня и… Рассоху, как представителей двух наиболее крайних течений в КАС. Зал рассмеялся. Все проголосовали «за». Рассоха в конце съезда подошел ко мне и извинился за свою речь. Но ни я, ни он в Швецию так и не поехали. Я – потому что перешел на позиции троцкизма, а он – потому что стал членом местной либеральной партии.

На съезде я убедился: анархистская среда разлагается. Анархистское движение потеряло то, что я считал его сутью - идею социальной революции. Большинство анархистов перестроечной эпохи видели в анархии образ неформальной жизни, а не модель справедливого общества, за которое надо драться зубами и когтями. Анархисты обвиняли Исаева в бюрократизме. Это было проще простого, ибо Исаев действительно стремительно вырождался в «реального политика», а меня – в большевизме, а то и в фашизме. Им было наплевать на рабочих, на самоуправление граждан, на революцию в обществе. Они делали революцию внутри себя. Затем лучшая часть субкультурщиков, совсем немногочисленная, занялась борьбой за экологию, а остальная часть растворилась, как соль в стакане.

Мы стали искать союзников в марксистской среде, ибо чувствовали себя одиноко среди «неформалов». Весной 1990 годы мы познакомились с представителями французской троцкистской организации «Рабочая борьба» (Lutte Ouvriere). Для № 11 «Черного знамени» я написал статью «Гуманизм и социальная революция», где обильно цитировал Льва Троцкого. А передовица для 12 номера была уже написана активистом LO. Осенью 1990 года мы перешли на троцкистские рельсы.

Глава 2 Трудности перехода

К маю 1990 года я окончательно понял, что анархизм в чистом виде как теоретическое основа возрождения революционного движения в России не годится. Анархисты вырождались. Одни превращались в хиппи – сидели на сквотах. Тогда еще никто не знал модного сейчас термина «автономная зона», но многие анархисты видели в сквотах эти самые «автономные зоны». Они исходили из мысли, что режим слишком сильный, революцию совершить не удастся, работать на будущее лень, поэтому даешь анархию здесь и сейчас – в отдельно взятом сквоте. Ребята самовольно заселялись в маневренный фонд и создавали зоны разведения вшей и распространения гонореи. В общем, все как жутком фильме «Есть место на земле».

Петя Рауш с компанией организовал сквот на улице Петра Заслонова, то есть почти в центре Питера, недалеко от Московского вокзала. Чем они занимались? Просто жили. Я мало общался с Петей, но слышал, что он бросил учительствовать, ушел из дома, из семьи. Причем из школы он даже не увольнялся, а просто в один прекрасный день перестал туда приходить. Для Руаша, как тогда, так, наверное, и сейчас, анархия – это образ жизни, эстетический жест. Думаю, идеи для него тоже важны, но важны настолько, насколько они подтверждают его жизненный выбор. Что касается активистского действия, то я не знаю ни об одной его акции. Может быть, он что-нибудь и устраивал, я просто об этом не знаю. Знаю, что он жил за на деньги, вырученные с продажи его газеты «Новый свет», ездил пикетировать атомные электростанции, а последние шесть лет и каждое воскресенье стоит на Малой Конюшенной в пикете против войны в Чечне.

Конечно, тогда вокруг Пети образовался кружок сподвижников. Это были те, кого вряд ли бы поняли те, кто учился в спецшколе - не знаю, кто точно, но какой-то «спецконтингент». Они захватили две квартиры в маневренном фонде: на первом этаже и на втором. Рауш жил на первом, и его совсем не смущало, что в туалете не работает слив, а из унитаза выскакивает здоровая крыса. С обитателями квартиры на втором этаже Петя общался с помощью самодельного телефона: от трубки к трубке была протянута проволока, и каким-то образом звук бежал по этой проволоке. Я лишь однажды посетил сквот Рауша, когда нас, анархистов, снимали там для модной в конце 80-х программы «Пятое колесо».