Читать книгу "Жена тигра - Теа Обрехт"

Ко всему прочему — это было сделано в связи с военным положением, — учащихся старших классов перевели на верхние этажи школы. Это означало, что чем дети старше, тем дальше они оказывались от школьного подвала, где располагалось бомбоубежище. Нам в тот год как раз исполнилось по четырнадцать лет, и мы с Зорой, как и весь наш класс, оказались в итоге на бетонированной школьной крыше, в очень симпатичной башенке квадратного сечения с огромными окнами, смотревшими на реку. В этом помещении раньше размещались дошколята из приготовительного класса. Перераспределение школьного пространства было произведено с невероятной поспешностью. Об этом свидетельствовали бесчисленные акварельные рисунки принцесс, развешанные на стенах нашего теперешнего класса, и поддоны с землей, выстроившиеся на подоконниках, в которых, по заверениям малышей, вот-вот должны были прорасти бобы. Кое-где они действительно проросли. Вся стена под школьной доской была покрыта изображениями различных генеалогических древ, но вскоре у кого-то хватило ума снять эти детские схемы, и в результате под классной доской осталось пустое пространство. Сидя в этом классе и без конца рисуя пресловутое конское копыто, мы по глупости повторяли одно и то же. Идет война. Если город будут бомбить, то мы хотя бы погибнем раньше малышей. При этом мысль о возможности собственной смерти нас ничуть не тревожила. Окна нового класса предоставляли нам роскошную возможность полного, на 360 градусов, обзора столицы — от большого холма на север к цитадели, возвышавшейся за рекой на фоне широкой зеленой ленты лесов, вьющейся вверх и вниз по холмам. С крыши школы были видны заводские трубы, изрыгавшие клубы черного, как деготь, дыма, кирпичные стены старых домишек в пригородах, а также купол базилики на холме, называемом Университетским, и громадный квадратный крест на ее вершине, ярко блестевший в солнечных лучах. С крыши можно было рассмотреть и все наши мосты — в столице они еще сохранились, но вверх и вниз по течению обеих рек виднелись лишь обломки их каменных основ. Мы подолгу рассматривали паромы на реке, зачастую брошенные хозяевами и уже заржавевшие. Выше, в месте слияния рек, был хорошо виден бидонвиль — там жили цыгане — с мокрыми потеками на фанерных стенах и черным дымом костров.

Нашей классной руководительницей в тот год была маленькая женщина, проходившая у нас под кличкой М. Добравка. У нее были нервные руки, а очки так часто сползали, что у учительницы выработалась привычка поправлять их, смешно морща нос. Впоследствии мы узнали, что М. Добравка весьма активно занималась политикой и вскоре после нашего выпуска куда-то уехала, чтобы избежать преследований. Спустя еще несколько лет она возглавила группу мятежных студентов, и они выпустили какой-то антиправительственный плакат, в результате чего угодили в тюрьму. Сама же М. Добравка однажды вечером и вовсе исчезла без следа: вышла из дома к киоску на углу, чтобы купить газету, — и пропала. Но в тот год мы абсолютно не подозревали о ее решительных настроениях, нам было совершенно чуждо то чувство тоски, которое терзало душу учительницы. М. Добравка просто приходила в отчаяние, не имея никаких пособий, чтобы преподавать нам свой предмет, хотя вела и те, с которыми сама была знакома весьма приблизительно. Но мы, в общем, считали ее очень доброй и веселой. Потом она преподнесла нам подарок.

В марте на город накатила какая-то совершенно неестественная жара, прямо как летом, и мы, придя в школу, тут же принимались стаскивать с себя носки и свитеры, даже туфли поснимали. Наша башенка с открытыми окнами походила на беседку или оранжерею. Двери мы тоже держали открытыми настежь, но все равно были мокрыми от пота. Как это всегда бывает в связи с неожиданно резкой сменой погоды, нас охватило какое-то странное возбуждение. Однажды М. Добравка слегка опоздала на урок, влетела в наш класс на крыше, совершенно запыхавшись и неся под мышкой что-то большое, завернутое в блестящую фольгу. Развернув сверток, она с гордостью показала нам легкие — два настоящих легких, огромных, розовых, с влажной, атласно гладкой поверхностью. Это было явным нарушением распределения мяса по карточкам. Попросту контрабандой. Но мы не стали спрашивать у нашей учительницы, где она взяла эти легкие.

— Вынесите столы наружу и застелите их газетами, — велела она, и очки тут же сползли ей на нос.

Через десять минут, истекая потом, мы сгрудились вокруг нее, а она тщетно пыталась распластать одно легкое кухонным ножом, который тоже притащила с собой. Легкое тупому ножу поддаваться не желало, оно упруго выпячивалось по обе стороны от него и выскальзывало из-под лезвия, точно резиновый мяч. Легкие уже начинали пованивать, и нам приходилось то и дело отгонять от них мух, тучами круживших над нашим «пособием».

— Может, лучше в холодильник их сунуть? — предложил кто-то.

Но М. Добравка была преподавательницей одержимой. Она твердо решила извлечь пользу из того, ради чего пошла на такой риск, непременно желала продемонстрировать нам, как работают легкие. Ей хотелось распахнуть их, как полы одежды, и показать нам альвеолы, сморщенные воздушные мешки, густую сеть белых бронхиальных трубок. Она упорно пилила легкое, и градус ее эмоционального накала становился все выше и выше. Мы, чуть отступив назад, смотрели, как она терзает край легкого. Ее очки двигались по носу то вверх, то вниз, когда она, с силой нажимая одной рукой, закачивала в легкое воздух, будто набирала воду в цистерну.

Потом легкое все-таки выскользнуло у нее из рук и тяжело плюхнулось на пол. По-прежнему четко очерченное, оно лежало на полу, и М. Добравка смотрела на него как завороженная, пока мухи не облепили его и не начали осторожно заползать в отверстие трахеи.

Тогда, словно опомнившись, она наклонилась, подняла легкое, снова швырнула его на стол, застеленный газетами, и сказала мне, поскольку именно я оказалась к ней ближе всех:

— Сбегай притащи соломинку для коктейля, а потом мы это легкое воздухом наполним. Ну, давай, да поскорей возвращайся.

После этого случая мы стали относиться к М. Добравке с особым уважением, и в первую очередь я сама. История с легкими — то, как она контрабандой их для нас раздобыла, то, как мы под ее присмотром потом по очереди надували эти легкие через соломинку, — значительно укрепила мой интерес к медицине и желание стать врачом.

С другой стороны, М. Добравка также подстегнула уже пробудившееся в нас увлечение контрабандой. Собственно, страсть к этому занятию постепенно завладевала всей столицей. Для М. Добравке же контрабанда служила источником добычи наглядных пособий для школьных занятий. Однако наша материальная заинтересованность оказалась совершенно иной, хотя основной принцип добычи нужных предметов был тем же. Именно потому, что не могли этого иметь, поскольку это было слишком дорого и труднодостижимо, мы вдруг возжелали таких вещей, о каких раньше даже и не думали. Нам хотелось того, что позволило бы похвастаться, выделило бы нас среди сверстников. Мы мечтали о поддельных дизайнерских сумках, о китайской бижутерии, об американских сигаретах и итальянских духах. Зора вдруг стала красить губы, таская помаду у матери, а потом изыскала возможность покупать ее самостоятельно. Через шесть месяцев после начала войны у нее внезапно пробудилась любовь к французским сигаретам, и теперь она отказывалась курить что-либо другое. Зоре было пятнадцать, она садилась за столик в нашей любимой кофейне на площади Революции и, чуть приподняв бровь, посматривала на мальчиков, изо всех сил старавшихся поразить ее воображение и предлагавших ей самые разнообразные разновидности сигарет. На одной вечеринке — совершенно не помню, по какому поводу она была устроена, — Зора закрутила романчик с Бранко, взрослым парнем, которому уже исполнился двадцать один год. По слухам, он занимался контрабандой оружия. Я этого не одобряла, но ведь шла война. Да и Бранко этот впоследствии оказался сущим молокососом, самым серьезным преступлением которого была кража радиоприемника.