Читать книгу "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский"

Альпинист тащит на спине громоздкий «Телефункен». Он ложится на плотный фирн, вытягивая руки в белых рукавицах с «дополнительным» указательным пальцем, позволяющим вести огонь, не снимая их – отчеркивает риску. Покачиваясь, бесконечно долго встает, делает пару шагов на длину своего роста, до риски-частоты на белоснежной шкале радиоприемника. Вновь ложится и вытягивает руки… К какому адресату он стремится? Кто узнает о нем? Над вершиной никогда не пролетит ни один самолет, снимки с будущих космических станций зафиксируют в этом месте «5но». «Затемнение». Хрональное уплотнение. Все, кто поднимется на вершину, вскоре умрут.

Если вновь немного увлажнить ватман, провести кистью, оставив широкий красочный след… цвета перетекают, сливаются, образуя серо-бурую мешанину, коричневые пятна, зеленые сгустки, голубые подтеки, черные вкрапления на белом.

Дед развел в банках яркую тушь, открыл банки с гуашью, выпустил на палитру разноцветных тропических рыбок – акварельные капли. Вот так… она проведет ярко-ярко-алым… Замороженные кисти рябины, снег. Багряный выплеск крови смерзся россыпью темно-красных ягод. Фантастический заколдованный сад, где замерло время.

А сверху фиолетовым – хвост кометы из Космоса клубится гривами бешеных скакунов, космами волос, фосфоресцирующими плащами. Женские тела закованы в ледяные латы. Дикая Охота яростных валькирий спустилась за душами павших воинов.

Дедушка присаживается рядом на корточки… У него рюкзак, он набит грушами-дичками. Трясет рюкзак, летит труха, сучки, веточки, листья. Груши мелкие и жесткие, будто из дерева. А более спелые – с мятыми бочками, кожица с налипшими травинками, мягкими рыжими иглами. Груши пахнут сладостью, прелью и потом летнего дня.

– Подожди, Надешк… что это ты нарисовала?

…«мммммм»! Она хочет сказать, но не может. Это – «мммммм».

Правильно, правильно. Это оно самое и есть!

Она нарисовала огненные пряди яркой взлохмаченной бороды, рыжие взметнувшиеся космы, пламенный взор с грозовым отблеском просквозивших молний. Резко очерченный волевой рот. Арийскую линию носа. Открытые обводы лба. Да это портрет… самый огромный в мире портрет самого огромного Зигфрида!

Улучив момент, она бежит и запрыгивает в бочку с прелой и сладковатой (сироп с привкусом гудрона) садово-дождевой водой. Невесомость, прохладная желтая тишина, взбаламученные листья скользят по телу, изо рта бежит вверх жемчужная нитка пузырьков. Ее накрывает небесная линза, вся в водяных каплях-звездах, с бурым горизонтом проржавевшего края бочки.

Если она будет прыгать в бочку с лягухами, ворчит дедушка – то у нее меж пальцев вырастут перепонки. Каждое утро на даче, с затаенным страхом и надеждой рассматривает свои пальцы… выросли, нет?

7

Она надкусывает грушу. Груша горчит. Надя морщится и выплевывает.

– Как дубовые… – смеется дедушка, обнажая прокуренные зубы. – Вон ежевику ешь, она мягкая.

Ежевика дала сок в стеклянной банке, забродила от солнца, пахнет брагой.

– Брага! – кричит она, прихлебывая из банки.

– Вот еще, – ворчит дедушка, – приучили ребенка. Олкоголик!

Бабушка отнимает у нее банку и нюхает. «Прокисли».

– У нас как в раю, – говорит дедушка. – Воздух пить можно.

Она не знает, что такое «рай», но по выражению блаженного восторга на дедушкином лице можно понять: «рай» – это что-то прекрасное.

Таинственный сад. Огромный, запущенный, медведи едят малину прямо с кустов, пригибая их лапами.

В бабушкиной комнате, в красном углу, – икона Богородицы с младенцем на руках. Под стеклом восковые бумажные цветы, розовые и белые, золотистые дубовые листья. Потускневшая лампадка. Медовые липкие свечки. Бабушка часто и мелко крестится перед иконой. «Осподи, помилуй нас, грешных!» Тяжелые веки прикрыты, тихий шепот в прокаленной солнцем комнате.

Яблоки и груши сушат. Они сморщиваются. Бабушка размачивает их, прокручивает в мясорубке и печет пироги. Пока она месит тесто, Надя сидит на табуретке, болтает ногами, грызет сушеные яблоки. Тесто подходит в кастрюле, его вываливают на стол. Когда бабушка отворачивается, она отщипывает от мягкого дышащего шара кусочек – он тянется, пузырится, она торопится скорее отправить липкий шарик в рот. Он нежно-кислый.

– Опять тесто ела! Внутри все склеится! – причитает бабушка.

– А мне хочется! – говорит она и болтает ногами.

Бабушка смазывает ладони подсолнечным маслом, чтобы тесто не липло к рукам. Когда начинка кончается, лепит плюшки. Смазывает маслом и посыпает сахаром.

Мама готовит невкусно. Пироги у нее тяжелые и сырые. Бабушка презрительно называет их «варакуши». Так и говорит: «опять своих варакушей принесла!».

Мама злится. Дедушка раскачивает пирог на ладони: «Зашибить ненароком можно».

Мама выхватывает у него пирог и надкусывает: «А мне нравится!»

Мама любит яблоки. Крепкую антоновку, розоватый анис, грушовку. Если они приезжают с папой, она садится в желто-алом халате на веранде, ставит рядом корзинку с яблоками, жует потихоньку. На лице ее – счастье. Она очень устает, и простые радости превращаются в счастье.

На узком подоконнике веранды бутылка синего стекла. Ее привезли из Мексики, раньше в бутылке было вино. Из горлышка чуть горчит, пахнет черным виноградом. Теперь в бутылке сухая ветка, красиво изогнутая.

Странно, как они не понимают, что она нарисовала не «догму» какую-то – а «руководство к действию»! Это карта. Маршрут, как пройти к пещере. Она же видела то место как бы сверху, точно все изобразила. Конечно, пришлось изрисовать немало больших планшетов. Каждая «картина» – это определенный фрагмент. Нужно сложить их вместе, один к одному, и все станет ясно. Горные плато, скалы, все более редеющие леса, языки ледников, перевалы, хребты, гранитные зубы в пасти вечного мрака. Цепочка следов одинокого человека к вершине. Бешеные скакуны небесной кавалькады высекают искры в иззубренном хребте каменного зверя.

А день все длится и длится… бесконечно перетекая в вечер… мешая длинные малиновые блики заката с наползающим фиолетовым мраком из сада. Она засыпает. Сквозь сон слышно: дед с бабушкой продолжают сидеть на веранде.

Бабушка: – Что-то к дождю, видно…

Дедушка: – А я черную, коричневую краски у нее заберу потихоньку. Оставлю лимонную, травяную, оранжевую. Так посветлее все станет.

Дождь. За стеной вовсю шуршит, пузырится, клокочет. В саду танцуют голубые девушки.

И может, действительно, все становилось светлее? И Аратюнян не только убеждал ее любить книги… но и самой писать, спасибо ему! «Четко фиксировать свои мысли». Вести дневник, например. Но с этим не совсем получалось, она попыталась несколько раз, но хватило ненадолго… Ладно, если ее что-то беспокоит, настаивал доктор, она может описать это и переписать несколько раз на отдельном листе бумаги. А потом сжечь его. И прах развеять по ветру. Избавиться от навязчивых мыслей. Все, этого нет! Не надо больше думать об этом.