Читать книгу "Бунтующая Анжелика - Анн Голон"

— Но вам следует выбрать: покорность либо бунт.

— Только не покорность.

— Тогда бунт? — иронически усмехнулся он. — А где ваши войска? Где оружие?

Его сарказм не смутил Анжелику.

— Вы забываете о том, чего король опасается, несмотря на все свое могущество. О ненависти к нему владетельных сеньоров. О сопротивлении провинций.

— Подобные вещи способны смутить королей только после того, как уже прольются реки крови. Не знаю, каковы ваши замыслы, но неужто пребывание у варваров приучило вас презирать жизнь человеческую?

— Напротив, мне кажется, что я поняла ее действительное значение. — Она вдруг рассмеялась, будто вспомнила нечто забавное. — ..Султан охотно рубил одну-две головы поутру, для возбуждения аппетита. Там жизнь и смерть переплетались так тесно, что каждый день приходилось решать вопрос, что же действительно важно: жить или умереть. Вот так и учишься познавать себя.

Старик медленно качал головой. Да, теперь она себя знала — это-то и лишало его надежды. Пока женщина сомневается в себе, ей еще можно внушить что-либо путное. Когда она достигла зрелости и вполне владеет собой, следует готовиться к худшему. Ведь она теперь повинуется лишь собственным законам.

Он всегда предчувствовал, что многогранная натура Анжелики сулит немало сюрпризов. Новые свойства ее характера будут настигать ее, как морские валы, после каждого серьезного столкновения с жизнью. Ему бы хотелось замедлить поступь этой судьбы, неостановимый порыв, уносящий ее вперед. Но Анжелика самозабвенно отдавалась бегу событий, на каждом новом повороте с чисто женской гибкостью подстраиваясь к новым обстоятельствам и обнаруживая у себя самые неожиданные свойства.

«Может быть, — думал он, — ей было так хорошо в Версале потому, что она все одолела? Тогда, чувствуя себя победительницей, вкушая от плодов власти, богатства и наслаждения, она поддавалась доводам разума, была решительной и непоколебимой. Теперь же волна таинственных злоключений вынесла ее из тенет великосветской жизни. Она рассталась с иллюзиями и поняла, что ее сила — в свободном проявлении чувств, а слабость — в неспособности подчиниться строгим порядкам двора…»

— Вы же меня знаете, Молин, — произнесла она, словно угадав его мысли.

«Одному Богу известно, как далеко зашла ее проницательность», — подумал он, невольно содрогнувшись.

— ..Да, конечно, мне не следовало уезжать. Все было бы проще, останься я при дворе, как и раньше, с повязкой на глазах. Жить при дворе?.. Там можно делать что угодно, только не жить. Может, я старею, но меня уже не радуют блестящие погремушки и золотые нити, на которых подвешены тамошние марионетки. Ах, иметь право на табурет в покоях Его Величества — верх мечтаний! Быть допущенной к карточному столу королевы и тасовать ее колоду — верх наслаждения! Эти бесплодные страсти в конце концов захватывают все существо и душат, словно удавы. Игра, вино, украшения, почести… Есть еще, правда, танцы и красота садов, но удовольствие от них оплачено слишком дорого: трусливой услужливостью и погоней за бессмысленными пустяками, в конце концов порабощающими и плоть, и дух. Вечно расточать лицемерные любезности, получать в ответ улыбки, более отвратительные, чем язвы прокаженных Востока! По-вашему, сударь, я каким-то чудом осталась в живых только для того, чтобы утонуть во всей этой низости? Нет, уверяю вас! Уроки марокканской пустыни не прошли даром…

Он слушал эти пылкие речи, невольно любуясь ее красотой, чей блеск, приглушенный пережитыми страданиями, стал, кажется, еще более притягательным. При всем своем разочаровании суровый Молин не мог не признать основательность доводов Анжелики. Он уважал ее… Но какая жалость, что она так ополчилась на мерзости этого века! Молин не сдержал вздоха. Ведь ему-то хотелось не переубедить ее, а спасти.

Бедствия, что грозили им обоим, вот-вот развеют в прах все, что составляло цель и радость его жизни. Добро бы еще они угрожали только его состоянию! Дела его так сложны и запутаны, что никому не под силу разорить его вконец. Но при мысли, что они способны затмить блеск и величие рода Плесси-Белльер, подорвать благосостояние Пуату, у него сжималось сердце. Если так пойдет дальше, борьба с Реформацией погубит самых трудолюбивых и толковых работников, начнется развал… Влияние Анжелики при дворе представлялось Молину хрупкой порукой равновесия сил, поддерживаемого им с таким трудом. Ее опала склоняла чашу на весах провидения и приближала гибель края.

— А ваши сыновья? — спросил он.

Молодая женщина съежилась. Ее взгляд обратился к окну, словно она надеялась в который раз почерпнуть силы и найти избавление от страхов в зрелище лесного великолепия. Он видел, как дрожат ее веки. И все же она не уступала:

— Знаю… Сыновья. Ради них я должна покориться. Ради их юных жизней… — Она резко обернулась к нему, глаза насмешливо сверкнули. — ..Но, Молин, каков парадокс? Добродетель использует моих сыновей, дабы склонить меня к греху и уложить в королевскую постель. В хорошее время мы живем!

Гугенот-интендант не смог возразить. Ей нельзя было отказать в несколько цинической проницательности.

— Один бог знает, как я сражалась за них, когда они были малы и беспомощны. Но теперь все не так. Восток отнял у меня Кантора, король и иезуиты отняли Флоримона. К тому же ему сравнялось двенадцать, это возраст, когда мальчик из благородной семьи волен сам решать свою судьбу. Наследство рода Плесси-Белльер останется достоянием Шарля-Анри, так решил король, и не ему теперь перерешать. Так разве я не вправе распорядиться собственной персоной?

Краска гнева проступила на пергаментном лице интенданта. В порыве досады он даже стукнул кулаками по худым коленям. Если она и дальше будет рассуждать столь же логично, он никогда не добьется своего!

— Вы отрицаете свою ответственность за будущее сыновей, чтобы тем свободнее погубить себя.

— Нет, чтобы не подчинить свою жизнь отвратительным химерам.

Он изменил тактику:

— Но подумайте, сударыня: чего, собственно, хочет король? Чтобы вы уступили ему принародно, иначе прощение будет выглядеть королевской слабостью. И если согласиться на эту формальную уступку, то в остальном такая женщина, как вы, сударыня, всегда исхитрится сделать так, чтобы добродетель…

— Перехитрить короля? — невольно затрепетав, воскликнула Анжелика. — Но это невозможно! После всего, что произошло, он не остановится на этом, да и я сама…

Она нервно сплетала и расплетала дрожащие пальцы, и он подумал, что она стала крайне впечатлительной. Но с другой стороны — и более спокойной. Ранимость в ней сочеталась с несокрушимостью воли.

Анжелика тем временем пыталась вообразить, как она под презрительными взглядами придворных идет по длинной галерее, в конце которой ее ожидает король. Как она преклоняет перед ним колена, словно бы сраженная всепокоряющим величием. Затем — слова вассальной клятвы, целование руки… А когда она останется с ним наедине и он приблизится к ней, как к врагу в поединке, выиграть который он готов любыми средствами, что же тогда выручит ее из беды? Ничто — ведь у нее не будет того юношеского глупого тщеславия, того спасительного, как стальной доспех, неведения, которые могут подчас оградить от власти чувств.