Читать книгу "Кукольник - Родриго Кортес"

Шериф Айкен добрался до шалаша через каких-нибудь четверть часа, тщательно осмотрел чайник и котелок, а затем обыскал с констеблями всю округу, но ни единой живой души на две мили вокруг уже не обнаружил.

Он отправил двух полицейских краем рисового поля, еще двум приказал обследовать рощу неподалеку, а сам двинулся в сторону реки, к еще не вывезенным с полей копнам сахарного тростника, чтобы уже оттуда выехать к Миссисипи.

Торчащие из кип, истекающие соком и густо облепленные на срезах осами стебли вразнобой дребезжали под порывами усилившегося к вечеру ветра, и шериф, отчаянно прислушиваясь к каждому скрипу и каждому стону природы, пытался выделить хоть что-нибудь ей чужеродное — человеческое.

Он проверил весь первый ряд; затем перешел ко второму; от него — к третьему, и вот здесь ему показалось, что он что-то чувствует, так, как это бывает, когда тебе смотрят в затылок.

Шериф спустился с лошади, предоставил ее самой себе и, приседая и оглядываясь по сторонам, двинулся к последним двум кипам в ряду. Со всех сторон осмотрел первую, перешел ко второй и вдруг, подчиняясь непонятному порыву изнутри, вернулся к первой и здесь замер. Он не знал, куда идти, но явственно ощущал угрозу.

Черная и, если бы не этот неподходящий цвет, чем-то сильно напоминающая кукольную голова стояла на подносе и смотрела на Джонатана. Нет, веки были закрыты, но Джонатан чувствовал себя так, словно его медленно прожигали насквозь.

— Т-так… зачем ты мне это принес? — очнувшись, снова спросил он.

— Вы потеряли, я нашел, — опустив глаза, повторил Платон.

— Ты что, шел за мной? — не поверил Джонатан.

— Да, масса Джонатан, — еще ниже склонил голову раб.

— Но зачем?!

Платон поднял глаза, посмотрел на своего господина странным, совершенно незнакомым взглядом и вдруг указал рукой на стоящую посреди подноса курчавую седую голову.

— Это он убил сэра Джереми, масса Джонатан. А потом позвал на острова и вас.

— Как так? Зачем?!

— Чтобы убить и забрать еще одну душу, масса Джонатан. Я знаю. Это Аристотель, служитель Мбоа; мы принадлежали одному хозяину. Раньше. Очень давно. А потом он пришел сюда.

Платон стал рассказывать, как самым первым, еще до толстухи Сесилии, обнаружил обезглавленное тело сэра Джереми; как, отчаянно пытаясь удержать на месте уходящую под власть Аристотеля душу своего господина, обильно посыпал мертвое тело табаком и смочил тростниковым ромом; как старательно следил за всем, что делал масса Джонатан, опасаясь потерять и его… Джонатан слушал и не верил тому, что слышит.

Ему рассказывали, что у негров еще осталась память о прежней, иной жизни, какие-то сказки об огромной рыбе, родившей Луну, о детях Луны — маленьком, не выше колена, брате и его большой, до самого неба, сестре, положивших начало всей жизни на земле. О самой Луне, на которой и живет упомянутый Платоном Великий Мбоа.

Он знал, что иногда — очень редко, но все-таки такое бывает, — иногда они как-то сохраняют свои прежние имена и странные ни на что не похожие приметы и суеверия — вот как сейчас.

Но чтобы Платон…

— Но вы убили его, масса Джонатан, — слушал он как сквозь вату, — и теперь вы — самый главный для Мбоа.

Джонатан зябко поежился, бросил мимолетный взгляд на голову и застыл… Она буквально втягивала его в себя. Джонатан с трудом перевел глаза на шрам в виде буквы V на левой щеке головы, затем — в сторону и снова посмотрел на Платона.

— И что мне теперь с этим делать? — изо всех сил пытаясь удержать остатки самообладания, растерянно спросил он.

— Она ваша, масса Джонатан, как и душа Аристотеля. Возьмите ее в руки. Пусть Аристотель привыкнет к вам.

— В руки?! — брезгливо подернулся Джонатан. — Эту мертвечину?

— Возьмите, пожалуйста, масса Джонатан, я вас очень прошу, — молитвенно приложил ладони к груди раб.

Джонатан истерически хихикнул и вдруг, сам себе не веря, что он это делает, подошел и осторожно обхватил голову руками. Странно, но она была практически сухой. И не пахла. Разве что совсем немного — недавно завяленным мясом, что-то вроде сушеной козлятины, и какой-то травой.

— И что теперь?

— Вплетите ему в волосы что-нибудь из ваших личных вещей. Какой-нибудь шнурок.

— Шнурок? — оторопел Джонатан и вдруг вспомнил кусочек то ли тесемки, то ли шнурка, выдернутый им из волос отца. — Ты сказал вплести шнурок?

— Да, масса Джонатан, пусть душа Аристотеля смирится и подчинится своему новому хозяину. И не теряйте времени.

Джонатан криво улыбнулся — в предложении Платона было что-то языческое и невероятно запретное, но именно это и привлекало. Он осторожно поставил голову обратно на поднос, пошарил в карманах и, вдруг представив себе, как выглядит со стороны, рассмеялся.

— Все, Платон, хватит с меня!

— Сделайте это, масса Джонатан! — побледнел раб. — У него еще помощник есть, второй, почти белый! Если вы этого не сделаете, он и эту, и вашу голову заберет!

Но Джонатан уже снова стал самим собой — сдержанным, самокритичным и вполне цивилизованным человеком.

— Убери это от меня. Хватит с меня твоих негритянских штучек.

Ровно в этот момент шериф Айкен решился. Он решительно отвернулся от первой копны и шагнул ко второй. Рывком сорвал крайнюю стопку. Из полутьмы, с белого, обрамленного светло-желтыми волосами лица на него смотрели ясные синие глаза.

А вот дальше все пошло не так. Потому что стопка дрогнула, и в живот шерифу уперся ствол мушкета.

Позже шериф часто будет вспоминать это мгновение, но так и не придет к ясному пониманию того, что же именно произошло. Наверное, в нем сработал многолетний навык. А может быть, и страх. Когда человеку почти пятьдесят, в страхе можно и признаться — хотя бы самому себе. Во всяком случае, через мгновение все изменилось, а еще через бесконечно долгий, наполненный мерцанием и полутьмой промежуток времени шериф понял, что остался жив.

Его кинжал вошел чуть ниже лица, точно в горло, и подсохшие на ветру стебли сахарного тростника медленно окрашивала алая человеческая кровь.

Шериф задержал дыхание, выдернул кинжал и, пошатываясь, растащил колючие, липкие кипы в стороны. И обомлел. То, что он принял за мушкет, оказалось обыкновенной тростью.

Джонатан отходил долго. Очень долго. Наверное, час. Или больше. А потом не выдержал и все-таки позвал Платона.

— Принеси, — только и сказал он.

Платон вышел и через мгновение вернулся с бережно завернутым в кусок холста трофеем. Развернул и снова поставил на блюдо — точно напротив господина.

Странное дело, но Джонатан явственно ощущал, как от этой головы исходит непонятная сила; она буквально лучилась ею. Он подошел, развернул и осмотрел голову со всех сторон, ощупал шрам на щеке, потрогал крупные белые зубы и еще раз поразился тому, что она совершенно не пахнет тухлятиной!