Читать книгу "Гордиев узел - Бернхард Шлинк"

— Пошли спать.

— Я еще не закончила.

Франсуаза снова повернулась к чертежам и взялась за фотоаппарат.

— Что?..

Ситуация все еще была абсурдной, голые груди Франсуазы выглядели странно неприлично, а ее голос приобрел по-детски резкую звонкость. Георг вырвал у нее из рук фотоаппарат, швырнул его об стену, схватился за крышку стола и сбросил ее с тумб. Настольная лампа, упав на пол, погасла. Георгу захотелось изо всех сил встряхнуть Франсуазу, ударить ее. Но вместе со светом погасла и его ярость. В темноте, ничего не видя, он сделал шаг наугад, споткнулся обо что-то, опрокинул одну из тумб стола, упал на пол и больно ушиб ногу. Тут он услышал плач Франсуазы. Он потянулся к ней на ощупь, хотел обнять ее. Но она стала отбиваться и брыкаться, что-то бормоча сквозь слезы и приходя все в большее неистовство. Потом рухнула вместе со стулом на стеллаж с книгами.

Все вдруг мгновенно стихло. Георг с трудом поднялся на ноги, включил свет. Она, согнувшись, неподвижно лежала перед стеллажом.

— Франсуаза!

Георг склонился над ней, ощупал ее голову в поисках раны, но, не найдя никаких повреждений, поднял ее и отнес на кровать. Когда он, сходив за тряпкой и миской с водой, вернулся в спальню, она уже пришла в себя и смотрела на него с полуулыбкой. Он присел у кровати.

Все тот же детский голосок, только теперь жалобный и просящий:

— Прости меня, пожалуйста! Я не хотела причинить тебе боль, я не хотела этого делать, к тебе это не имеет никакого отношения, я так люблю тебя, так люблю тебя! Не сердись на меня, я не виновата, они заставили меня, они…

— Кто «они»?

— Обещай мне, что не наделаешь глупостей! Какое нам дело до этих вертолетов, до…

— Черт побери, ты объяснишь наконец, в чем дело?

— Мне страшно, Георг! — Она выпрямилась и прижалась к нему. — Обними меня! Крепче! Еще крепче!

Наконец она начала рассказывать. До Георга постепенно доходило, что вся эта история действительно имеет отношение к нему и к ней, к реальному Георгу и к реальной Франсуазе, что она стала частью его и ее жизни, как его дом и машина, его контора в Марселе, его переводы и проекты, его любовь к Франсуазе, его ежеутреннее пробуждение и ежевечернее погружение в сон. Франсуаза предполагала, что они уже выбрали его своим объектом, когда отправили Булнакова и ее в Пертюи.

— Кто «они»? Польские спецслужбы, КГБ — откуда я знаю! Они арестовали моего брата и отца тогда, сразу же после введения военного положения,[13]и с тех пор я на них и работаю. Моего отца они выпустили, но сказали, что в любой момент могут его опять посадить, если я вздумаю… А брат… — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Они говорят, что его жизнь в моих руках, что смертный приговор уже подписан, а будет ли удовлетворено прошение о помиловании… Он был сторонником открытого сопротивления и бросил в милицейскую машину бутылку с «коктейлем Молотова», когда милиция разгоняла народ на площади перед университетом. Я думаю, эта был единственный случай во всей Польше… И в машине сгорели два человека… Он… он… я очень люблю брата, Георг! С тех пор как умерла мама, у меня не было человека ближе, чем он, пока… — она всхлипнула, — пока я не встретила тебя…

— И чтобы вытащить брата из тюрьмы, ты хотела отправить за решетку меня?

— Но все ведь шло хорошо. Ты счастлив, я тоже, какое нам дело до этих вертолетов? Скоро они получат все, что хотели, и помилуют моего брата, а нас оставят в покое… Ты спрашивал меня, хочу ли я остаться с тобой. Очень хочу! Я уже не могу без тебя, я хочу всегда быть с тобой, просто я… Ты понимаешь теперь, почему я тогда не могла просто сказать «да»? Ну пожалуйста, прости меня!

Опять детский голос и соответствующее выражение лица: испуг — потому что она совершила нехороший поступок, исполненное надежды ожидание — потому что она ведь только что попросила прощения, и обида — потому что он не торопился погладить ее по головке.

— Почему ты так уверена, что они оставят тебя в покое, когда получат все, что им нужно?

— Они мне обещали. И что отца отпустят, тоже обещали и сдержали слово.

— Потому что ты вряд ли стала бы на них работать, если бы они его не сдержали. А сейчас они помилуют твоего брата и заменят ему смертную казнь на пожизненное заключение, и ты будешь работать на них дальше, чтобы они дали ему пятнадцать лет, а они будут торговаться с тобой за каждый год. И что ты сможешь сделать?

Она не отвечала, по-прежнему глядя на него с обидой. Он на секунду задумался, что-то подсчитывая про себя:

— Конечно, они должны будут тебе что-нибудь предложить, чтобы у тебя был стимул работать на них. Скажем, три года тюрьмы для него — за один год твоей работы. Так что как минимум еще пять лет ты будешь у них на крючке. А ты — отличный кадр, бегло говоришь по-французски, знаешь страну и людей, к тому же ты у них под контролем. Сколько лет ты прожила во Франции до того, как они тебя завербовали?

— Ты говоришь как на допросе! Я не хочу разговаривать с тобой в таком тоне.

Он сидел выпрямившись, сложив руки на животе и глядя на нее деловым, сосредоточенным взглядом.

— А вместе с тобой они сажают на короткий поводок и меня… Когда кончится эта история с вертолетом, начнется другая, какой-нибудь невидимый для радаров самолет-разведчик, или система наведения, или новый бомбовый отсек — да мало ли… К тому же… проработав какое-то время на них, я и без тебя автоматически попадаю в их лапы… Ты этого хочешь? Ты хочешь такой жизни?..

— Мы не так уж плохо живем. Мы вместе, у нас есть прекрасный дом, деньги… А то, что ты теперь все знаешь, совсем необязательно знать другим. Почему мы не можем плюнуть на все и жить как жили? Разве ты не был счастлив все это время?

Он не отвечал. Он смотрел в окно, где чернела ночь, и у него от усталости было темно в глазах. Она была права и в то же время не права. Какое ему дело до боевых вертолетов, самолетов-разведчиков, истребителей, бомбардировщиков, до всех этих игр, вооружений, перевооружений, разоружений? Пока у него нет денег и времени на писательство, плевать, что и для кого переводить и на кого работать — на IBM, на Мермоза… Почему бы и не на поляков или русских? Объем работы тот же. Он горько рассмеялся. Но свободу свою он потерял навсегда. Он вдруг ощутил это с болезненной отчетливостью. Он уже не сидел у пульта, управляя поездами, а сам оказался поездом, который кто-то другой приводит в движение, разгоняет, тормозит, останавливает и вновь отправляет в путь.

— Георг!

Он печально пожал плечами. Может, его прежняя свобода тоже была просто иллюзией? Он вдруг вспомнил ее внезапные уходы по воскресеньям:

— А почему тебе нужно было отдавать пленки с чертежами именно по воскресеньям?