Читать книгу "Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон"

5. Коротко говоря, сверхсоциетальный или мультисоциетальный потенциал цивилизаций развит неравномерно и открыт для исторических вариаций, требующих сравнительного анализа. Такие же оговорки применимы и к другой характеристике, отмеченной Дюркгеймом и Моссом: цивилизации сохраняют идентичности сквозь сменяющие друг друга исторические периоды. Иначе говоря, они охватывают следующие друг за другом поколения обществ (их мультисоциетальный характер, таким образом, имеет не только пространственное, но и временное значение). Достаточно беглого взгляда на главные исторические примеры, чтобы обозначить некоторые проблемы, возникающие при дальнейшем развитии этой мысли. Китай, возможно, представляет собой наиболее явный случай цивилизационного паттерна, глубоко укорененного в архаических основаниях, которые адаптировались к нескольким этапам социальных изменений, сохранив преемственность на уровне основных ориентаций. На другом конце спектра – европейская цивилизация, о которой, кажется, невозможно говорить как о едином историческом образовании, существующем от классических истоков вплоть до современного господства в глобальном масштабе. Однако есть достаточные основания интерпретировать европейский опыт как специфическую мультицивилизационную последовательность, в которой наследие ранних стадий определяло последующее развитие на более поздних этапах.

Проведенный c этих позиций анализ должен был бы учитывать некоторые усложняющие факторы: переходы от одного цивилизационного эпизода к другому совпадают со сдвигами геополитического и геокультурного центра, и взаимодействие с другими цивилизационными последовательностями наиболее заметно в главные поворотные моменты (хорошо знакомый пример – триумф христианства в поздней Римской империи). Общий паттерн индийской истории отличается от китайского и европейского. Если первенство брахманов, основанное на особом разделении власти между духовенством и монархом, считать отличительным качеством индийской цивилизации, то можно представить вероятный вариант непрерывности от самых оснований до недавнего времени. С другой стороны, временное, но сильное влияние буддизма, меняющиеся границы индийского цивилизационного ареала (в наиболее креативной фазе он включал Юго-Восточную Азию и отдельные части Центральной Азии) и исламское завоевание проще было бы описать моделью последовательной смены нескольких цивилизаций. Одним словом, сравнительные исследования нуждаются в концептах мультиэпохальной цивилизации и мультицивилизационной последовательности (Крейчи говорит о цивилизационной генеалогии), выбор между которыми более затруднен в одних случаях, чем в других.

6. Последнее важное свойство нашей модели связано с региональными основаниями цивилизационных различий. Историческое формирование и трансформация цивилизаций происходят в географических контекстах, и наиболее привычные макроцивилизационные комплексы часто отождествляются с крупными регионами (такими, как Восточная Азия, Южная Азия и Ближний Восток). Более детальное изучение тем не менее покажет значительное отличие региональных контуров цивилизационных паттернов.

Если Восточную Азию определять в узком смысле (как исторический треугольник Китая, Кореи и Японии), ее границы в большей степени совпадают с цивилизационными, нежели границы других основных регионов. Корейские и японские трансформации китайской традиции были самодостаточны; китайские влияния оказали воздействие на ход истории Юго-Восточной Азии, но Вьетнам стал единственным государственным образованием, чей культурный каркас происходит от китайской модели. И хотя взаимодействие с внутриазиатской традицией завоевания и построения империи было центральным для китайской истории, цивилизационные эффекты этих контактов оказались ограниченными в большей степени, чем геополитические.

Иной паттерн доминировал в исламском мире. Первые исламские завоевания и последующее формирование ислама как универсальной религии происходили в самой древней и центральной цивилизационной зоне (Маршалл Ходжсон называет ее регионом Нила – Амударьи). В результате этот исторический центр подвергся более сильной культурной унификации, чем когда-либо прежде. Поздние волны религиозной экспансии и имперского завоевания привели к исламизации более отдаленных регионов, которые в результате были интегрированы в сверхрегиональную цивилизационную формацию, но сохранили достаточно много индивидуальной специфики, в результате которой возникли более или менее оригинальные варианты универсальной модели.

С другой стороны, четко разделенные регионы исторической значимости иногда характеризуются длительными мультицивилизационными констелляциями. Одним из классических примеров является средиземноморская констелляция, которая на протяжении своей истории была ареной межцивилизационных взаимодействий. Лишь Римская империя установила в этом регионе гегемонию одной цивилизации, но, как показало последующее развитие, это проложило путь к множественным трансформациям посредством дальнейших взаимодействий.

Столкновения, инновации и трансформации

Предшествующий перечень цивилизационных компонентов не образует модели с постоянными корреляциями. Скорее изменяющиеся роли и относительный вес различных аспектов требуют более гибкой концептуализации. Следует учитывать также разнообразие исторических контекстов. Но если идея цивилизаций как единообразных самодостаточных вариантов фиксированной общей модели отвергается на фундаментальном уровне, то наша линия аргументации вступает в конфликт с распространенными подходами к данной теме. Поле, оставшееся вакантным после отказа классической социологии от цивилизационного подхода, было занято другой традицией, которую, возможно, следует описывать как метаисторическую. Освальд Шпенглер и Арнольд Тойнби выступили ее основными представителями, но другие авторы (например, Франц Боркенау) приняли некоторые из их идей и развили их оригинальным образом. Как часто отмечали критики, это направление неизменно преувеличивало закрытость цивилизаций как в смысле изолированности по отношению друг к другу, так и с точки зрения сдерживания исторических изменений. Иными словами, существует явно выраженная тенденция рассматривать цивилизации как отдельные миры и тем самым подрывать постулат взаимной доступности, отличающий любой проект сравнительного анализа. В то же время траектории подъема, расцвета и упадка – предположительно обусловленные внутренними причинами для каждой цивилизации – подводятся под универсальную схему, определяемую более или менее явно в циклических терминах, в результате чего структурное единообразие затемняет разнообразие культурного содержания.

Когда эти метаисторические предположения включаются в более эклектичные способы теоретизирования, исследователи задают определенные направления, избегая четкого выбора позиции. Если обратиться лишь к наиболее известному примеру, то, скажем, Сэмюэль Хантингтон ссылается на работы по сравнительному цивилизационному анализу таким образом, как если бы они образовывали общую недифференцированную традицию, но его использование основных идей сближает его с теми, кто подчеркивал скорее закрытость, а не открытость. Цивилизации описываются как самые широкие общности, менее структурированные, чем символические миры Шпенглера, но почти столь же самодостаточные в том, что касается их идентичности. Их воссоздание после стадии насильственной ассимиляции со стороны Запада выглядит как возвращение истории в ее нормальное русло.