Читать книгу "Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок"

Цепляя электроды к голове своего пациента, проверяя его рефлексы ударами резиновых молоточков, эти стареющие врачи с суровостью священников рассуждали о том, что вероятность все уменьшается. Пуля вошла у основания мозгового ствола; вдобавок к структурным поражениям во время второй операции тромб лишил мозг кислорода на целых пять минут. Когда Оливера привезли в приют Крокетта, шансы на возвращение сознания были пятьдесят процентов. Затем вероятность сократилась до тридцати процентов, до десяти, пяти, до десятых долей.

И по мере того как сжималась их надежда, Джед как будто куда-то исчезал. Казалось, он перестал отличать день от ночи. Возвращаясь в самые непредсказуемые часы из своей мастерской, он источал запах пищевых отходов, перегара и чего-то кислого. «Скажи мне, о чем ты думаешь, – взмолилась однажды Ева. – Мы должны об этом поговорить». Были времена – очень, очень давно, – когда их молодой роман казался замечательно эффективным устройством, сияющей машиной, которая могла упаковать Евины прежние горести в слова и истории. Но теперь Джед лишь затянулся своим «Пэлл-Мэллом», так глубоко, что чуть не проглотил фильтр. «Что говорить-то? – спросил он. – Слов больше не осталось». Ева жалела его, она ненавидела его, но и то и другое не имело особенного значения. Значение имело вот что: находиться с ним рядом она не могла.

– Я больше не могу это терпеть, – сказала она ему несколько дней спустя, обводя рукой окутанную дымом мастерскую.

Ева знала: так их брак был устроен всегда. Джед соглашался, успокаивал, согласно кивал. Когда ему объявили об изгнании, он лишь снова кивнул.

А что же до еще одного Лавинга, единственного оставшегося с ней в Зайенс-Пасчерз? Еву охватывала паника от одной мысли о том, чтобы позволить Чарли выйти за ворота их дома, она приходила в ужас, представляя, что ее сын отправится в эту похожую на тюрьму маратонскую школу, будет сидеть в этих слишком светлых кабинетах с одноклассниками, для которых навсегда останется только объектом бесконечной жалости. По ощущениям Евы, всему важному в жизни она научила себя сама, поэтому она решила перевести Чарли на домашнее обучение до окончания школы.

И что бы он ни говорил после, они с Чарли (как ни странно) провели в Зайенс-Пасчерз немало мирных, тихих дней в компании новой вечно пыхтящей собаки Чарли – Эдвины. Им тогда приходилось крепко держаться друг за друга. В ту жуткую ночь, когда священник привел Чарли в больницу, тот шел по коридору, будто передвигаясь под водой, – его быстрые движения стали одурело-медленными, на будто тонущем лице отражалась паника. «Когда мы поедем домой?» – с бульканьем вырвались из него слова, из какой-то темной леденящей глубины. «Скоро», – отвечала она, и спустя некоторое время они действительно вернулись в Зайенс-Пасчерз, но по-настоящему домой они уже не вернулись никогда. Поразительно, но в тот первый год домашнего обучения они говорили «Я тебя люблю», словно дышали.

В один мартовский день доктор Рамбл призвал остатки того, что некогда было семьей Евы, в свой бежево-бирюзовый кабинет, «чтобы принять решение».

– Очень важно, – объяснил доктор Рамбл, вертя в унизанных кольцами пальцах колючку от кактуса в горшке, – чтобы вы не питали иллюзий. Видите ли, порой смерть выглядит не так, как вы ее себе представляете. Очень непросто это говорить, но я чувствую, что должен быть полностью честен с вами. Основываясь на всех наших обследованиях и наблюдениях, проведенных в последние месяцы, мы не видим никаких причин утверждать, что Оливер все еще с нами. И – я понимаю, это самое трудное – вам необходимо спросить себя: хотите ли вы и дальше поддерживать жизнь в его теле?

Ева посмотрела на Джеда и Чарли, но еще долго все хранили молчание. Качнувшись вперед, Ева ухватилась за коленки.

– Ма? – произнес Чарли, и Ева тут же выпрямила спину.

– Ложь! – Ева выплюнула это непрошеное слово, как что-то неприятно-вязкое, исторгнутое легкими. – Это ложь! – закричала Ева доктору. Но тот лишь поджал губы и с удивлением склонил голову набок, словно Ева заговорила на иностранном языке.

В судорожных припадках интернет-поисков Ева нашла несколько историй о таких же пациентах, как Оливер, – пациентах, которым доктора навесили те же безжалостные ярлыки: «стойкое вегетативное состояние» и «синдром ареактивного бодрствования» – и которые тем не менее очнулись от долгого паралича. Ева ухватилась за этот ничтожный – менее одной сотой процента – шанс, что и с ее сыном произойдет подобное чудо, ухватилась, словно за истрепанную веревку, не дававшую ей провалиться во мрак, который уже поглотил ее мужа. Несмотря ни на что, порой ей казалось, что она ощущает во влажной левой руке Оливера нечто большее, чем просто беспрестанное, бессмысленное подрагивание. Доктор Рамбл уверял ее, что это происходит непроизвольно, что это всего лишь замыкание в полностью расстроенной нервной системе. А что произошло, когда доктор Рамбл опять заговорил на тему, поднятую в тот страшный день? «Мы еще думаем», – так множество раз отвечала Ева в течение многих недель и месяцев, не догадываясь, что ее нерешительность становилась решением.

В последовавшие годы пациента на четвертой койке регулярно навещал лишь один посторонний посетитель. Примерно каждые три месяца в палату Оливера своей неторопливой, размашистой походкой вступал мужчина по имени Мануэль Пас. Мануэль был полицейским, капитаном техасских рейнджеров округа Пресидио и жителем Блисса в третьем поколении. В первые месяцы после того, как Ева поселилась в Биг-Бенде, она пару раз сталкивалась с ним на главной улице. Даже тогда он походил на какой-то живой памятник: крупный, стоически невозмутимый техасец из стародавних времен, приятный анахронизм, персонаж из фильма о старом Техасе, когда белые и мексиканские переселенцы дули виски бок о бок в одном салуне. Но теперь он стал для Евы и чем-то большим. Официально он не вел дело (назначенная губернатором следственная группа прибыла в Блисс извне), однако среди всех этих вялых недоумков Мануэль казался единственным, кому было не все равно. «Вот пришел навестить вас, ребята, узнать, как вы поживаете», – солнечно, по-отечески говорил Мануэль.

Остальные чиновники быстренько уехали обратно в Остин, распихав все нестыковки по своим бюрократическим портфелям. Это не был их город. Это был город Мануэля. Город, который теперь уже едва ли заслуживал это наименование, разрушенный вопросами, ответить на которые смог разве что мальчик с четвертой койки. И все же, чем бы Мануэль ни руководствовался, Ева была рада иметь хотя бы одного товарища по надежде. «Что нового?» – спрашивал Мануэль, быстро переводя взгляд на Оливера, как будто от него можно было ожидать ответа.

«Да все то же самое», – снова и снова отвечала Ева.

И вот именно так – как хотелось бы Еве сказать своему младшему сыну – и выглядело настоящее мужество. Даже теперь, даже когда все хорошее ушло из ее жизни, грядущее «чудо» было для Евы не менее реальным, чем любой предмет, который она тайком засовывала в свою сумку. Она потеряла Чарли, уехавшего в колледж, а затем – в Нью-Йорк. Она потеряла все семейное состояние. Джед давно бросил преподавание и с трудом зарабатывал прожиточный минимум за стойкой регистрации на захудалом курорте Лахитас. Она потеряла свой дом, продав ранчо мужа семейству неких Квейдов. Она почти потеряла рассудок. Она потеряла хоть сколь-нибудь определенное будущее. В довершение всего в последние месяцы она потеряла и остаток денег, вырученных от продажи Зайенс-Пасчерз, и еле-еле перебивалась на крохотном пособии, назначенном губернатором жертвам трагедии, и на корректорских подработках для компании «Божественный свет» – местного издателя библейских историй для детей, в которых Ева исправляла запятые, двоеточия и многословные проповеди.