Читать книгу "Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко"

Как говорят, в тот же день императрица писала С. А. Бобринской: "Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой…"

Знатоков дуэли еще тогда поражало отсутствие весомого повода для схватки. Ведь даже по мнению самого Мартынова, поэт лишь позволял себе "остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести". А если честь не задета, то нет и повода для дуэли?! Недаром же в письме от 22 августа 1841 года А. Елагин сообщает: "Все говорят, что это убийство, а не дуэль…" И далее: "Лермонтов выстрелил в воздух, а Мартынов подошел и убил его".

Из всех загадок дуэли незагадочно только поведение самого Михаила Лермонтова. Он никого убивать не собирался, стрелять не собирался, воспринимал всё как нелепое недоразумение… Мысли Мартынова понять значительно труднее. Прямодушным этот человек никогда не был. Он понимал, что Лермонтов — храбрый офицер — примет его вызов, но стрелять в него не будет. Мартышка наверняка переживал из-за шуток Мишеля, но еще больше завидовал ему. Мечтал ли он тогда же, во время дуэли, о геростратовой славе? Вполне допускаю. Увы, но он, может быть, предвидел, что когда-нибудь войдет в число "великих людей России" благодаря тому, что убил русского гения. Могли ли его использовать недоброжелатели поэта из придворных кругов? Вполне могли, так же как натравливали на Лермонтова молодого офицера Лисаневича. Но, думаю, подставной фигурой Николай Соломонович Мартынов не был. И тут уже кто кого использовал? Можно стрелять гораздо увереннее в цель, если знать, что за участие в дуэли и даже за убийство сурового наказания не будет.

"Как в подобных случаях это бывало не раз, — пишет Висковатый, — искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Так, узнав о выходках и полных юмора проделках Лермонтова над молодым Лисаневичем, одним из поклонников Надежды Петровны Верзилиной, ему через некоторых услужливых лиц было сказано, что терпеть насмешки Михаила Юрьевича не согласуется с честью офицера. Лисаневич указывал на то, что Лермонтов расположен к нему дружественно и в случаях, когда увлекался и заходил в шутках слишком далеко, сам первый извинялся перед ним и старался исправить свою неловкость. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль — проучить. "Что вы, — возражал Лисаневич, — чтобы у меня поднялась рука на такого человека".

Спустя много лет Мартынов рассказывал Д. А. Столыпину, что он "отнесся к поединку серьезно, потому что не хотел впоследствии подвергаться насмешкам, которыми вообще осыпают людей, делающих дуэль предлогом к бесполезной трате пыжей и гомерическим попойкам"".

Конечно, есть и вариант случайной гибели. Но ведь мальчишки же, молодые шалуны. Тем более неприлично как-то, дамы смеяться будут. И Столыпин (если он вообще был на дуэли) по сути становится участником убийства, явным провокатором. Лермонтов стреляет в воздух? Или вообще не стреляет, и тогда почему-то уже после дуэли из его пистолета Васильчиков делает выстрел в воздух. Зачем?

Михаил Глебов пишет в тюрьму Мартынову: "…прочие ответы твои согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал со мной; ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади — так мы и пишем… Не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова… тем более что ты в третий раз в жизни своей стрелял из пистолетов; второй, когда у тебя пистолеты рвало в руках, и это третий… Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали… ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова". Как дружно все секунданты защищают Мартынова. Впрочем, это устраивает и следствие. В своем последнем стихотворении Михаил Лермонтов пишет:

С тех пор как Вечный Судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока. Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья… [58]

Эти каменья сопровождали Михаила Лермонтова всю его жизнь. Сопровождают и поныне. Сын Н. С. Мартынова считал, что секунданты во многом повинны в дуэли и не желали примирения. Переписку между секундантами и Мартыновым во время следствия сын Мартынова считал "узлом всего дела". Может, он и прав. Не оправдывая ни в чем убийцу Мартынова, прочитаем внимательно эту переписку, лишь подкидывающую загадок к дуэли. Ведь пишут-то Мартынову как бы ближайшие друзья Михаила Лермонтова. Как вспоминает А. И. Арнольди, после совершенного убийства его друзья сами кидали жребий, кому назваться секундантом на дуэли. Первым жребий выпал на М. П. Глебова. Затем добавили для убедительности князя А. И. Васильчикова. М. П. Глебов пишет Мартынову в тюрьму: "Посылаем тебе брульон 8-й статьи. Ты к нему можешь прибавить по своему уразумению; но это сущность нашего ответа. Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал верхом на своей лошади, а не в дрожках беговых со мной. Ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади: так и пишем… Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем… судьба так хотела… что ты стрелял из пистолета… Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучат. Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках. Проси коменданта, чтобы он передал твое письмо Траскину… Столыпин судился военным судом… Глебов". Мартынов отвечает: "Меня станут судить гражданским судом; мне советуют просить военного… Узнай у Столыпина, как он сделал? Его, кажется, судили военным судом… А бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли. Когда увижу тебя, расскажу в чем. Η. М". Требовать военного суда советует ему по-дружески и А. Столыпин, рекомендуя не выходить из квартиры: "…Тебе выходить не советую. Дай утихнуть шуму. А. Столыпин".

Послушавшись совета, Н. С. Мартынов пишет А. X. Бенкендорфу: "Сиятельнейший граф, милостивый государь. Бедственная история моя с Лермонтовым заставляет меня утруждать Вас всепокорнейшею просьбою. По этому делу я передан теперь гражданскому суду. Служивши постоянно до сих пор в военной службе, я свыкся с ходом дел военных ведомств и властей и потому за счастие почел бы быть судимым военными законами. Не оставьте, Ваше Сиятельство, просьбу мою благословенным вниманием. Я льщу себя надеждою на милостивое ходатайство Ваше тем более, что сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить проступок собственной кровью на службе Царя и отечества". Поверил граф, внял, велел "не оставить"…

Письмо это передал Мартынов из тюрьмы всё тем же друзьям-секундантам, да еще с разъяснением: "Чего я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру!.."

Нельзя всё сводить к независимому и дерзкому поведению Михаила Лермонтова. В великосветском обществе Лермонтов бывал "высокомерен", "едок", "заносчив", презирая всё это общество. В компании сверстников и сослуживцев — "любезен", "речь его интересна". В обществе друзей — верный и преданный товарищ. Да, он позволял себе шутить даже в присутствии великого князя Михаила Павловича. То маленькую сабельку принесет на смотр, то, наоборот, сверх меры длинную, тянущуюся за ним по полу. За что и сиживал на гауптвахтах частенько. Блистал остроумием, но успевал и гениальные стихи писать, и в военном деле показал себя умельцем. Всаживал на стрельбах пулю в пулю. Он всего лишь пожалел неудачника Мартынова, и с какой радостью тот свел с ним сразу все счеты. И на самом деле, Грушницкий в жизни отомстил Печорину литературному. Узнавший себя в Грушницком, Николай Мартынов отнес к себе слова Печорина: "Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать"… Грушницким и оставался до конца дней своих Николай Соломонович. Чем больше росла слава поэта, тем больше росла и глухая ненависть к нему у Мартынова. Раскаяться этот Грушницкий так и не смог. Дважды начинал свою исповедь: