Читать книгу "Роман с фамилией - Александр Борисович Кердан"

про ужа рассказывал. Ты знаешь такую?

Отец Феофилакт осерчал:

– Я ему – о судьбе батькивщины, а он сказки сказывать надумал…

– Нет, святой отец, ты всё же послушай! Жили мирно в одной хате селянин и уж. Уж селянину удачу приносил, а тот его молоком поил. Как-то сынок селянина стал озорничать и схватил ужа за хвост, а уж его укусил. Селянин разгневался и отрубил ужу хвост. Уж уполз в нору. Удача того селянина вмиг и оставила. Надумал он тогда с ужом мириться. А уж ему говорит, что ничего не выйдет: я всегда про свой отрубленный хвост помнить буду, а ты про раны, что я твоему сыну нанёс…

Отец Феофилакт крякнул, сказка ему понравилась.

А я сделал вывод:

– Вот и подумай, батюшка: разве может быть мир у нас с ляхами – столько обид взаимных накопилось, столько горя и с той, и с нашей стороны? Разве я, например, пана Немирича прощу? Нет, не прощу никогда!

Отец Феофилакт покивал своей бородёнкой, которая с годами стала у него ещё более куцей:

– Так-то оно так, сын мой. Да только пан с паном всегда найдут, на чём замириться, а холопьи чубы как трещали, так и трещать будут… Как тут не вспомнить Пророка Исайю, вопиющего: «Народ Мой! Вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили… Господь вступает в суд со старейшинами народа Своего и с князьями его: вы опустошили виноградник; награбленное у бедного – в ваших домах; что вы тесните народ Мой и угнетаете бедных?» – Он огляделся вокруг, точно искал ответ на заданный Пророком вопрос, и сказал, как отрезал: – Я более сюда не ходок. Подамся на левый берег, к Пушкарю. Там правды больше… Давай попрощаемся, сын мой, может, ненадолго, а может, и навсегда. Тут уж как Бог сподобит!

– Может, сподобит и свидимся, – троекратно облобызавшись с ним, обнадёжил себя я. – Коли гетман изменит клятве, данной в Переяславле, и я тут не останусь! Только вот куда пойти, пока не знаю…

– Vana est sapientia nostra – тщетна наша мудрость. Сам, Мыкола, решай, с кем быть! Взрослый уже…

Отец Феофилакт ушёл.

Вскоре приехали в Чигирин к Выговскому уже знакомый мне пан Беневский, а с ним – вот уж не поминай нечистого, тут же объявится – полковник Немирич.

После их встречи по канцелярии поползли слухи, что намерен гетман и впрямь поворотить оглобли «украинного воза» в сторону Польши. Там и жалованье реестровым казакам обещают платить золотом, а не медью, как это делает теперь русский царь, да и то с постоянными задержками. И свобод, и вольностей для казачества в Речи Посполитой больше будет…

Но слухи слухами. Выговский же в адрес государя Алексея Михайловича продолжал непрестанно слать переписываемые в нашей канцелярии набело верноподданнические письма. В каждом из них новый гетман сетовал на Мартына Пушкаря и на других подлых изменников, желающих отпасть от руки великого православного царя и переметнуться к крымскому хану или к шведскому королю…

А между тем визиты панов Немирича и Беневского стали делом едва ли не ежедневным.

«Это же зрада, измена! – навязчивая мысль не давала мне покоя. – Надо сообщить о происходящем в гетманской ставке русскому воеводе Бутурлину…»

И такой случай, к радости моей, неожиданно представился.

Генеральный писарь Груша стал подыскивать, кого бы отправить в Киев толмачом, предназначенным для сношений воеводы с гетманской канцелярией. Я попросил доверить это поручение мне. Нареканий от Груши, человека в канцелярии нового, ко мне не было, с обязанностями своими я справлялся не хуже других канцеляристов, поэтому вполне мог рассчитывать на его благосклонность.

Так оно и вышло.

– Собирайтесь, пан канцелярист, вы поедете в Киев… – сообщил мне Груша, протягивая сопроводительную грамоту.

Я выслушал подробные наставления генерального писаря, как надлежит себя держать с русским воеводой, с самым пристальным вниманием.

Боясь спугнуть удачу, поблагодарил и отправился собираться.

Дядька Василь Костырка любил повторять, что голому собраться – только подпоясаться. На сборы у меня ушло всего несколько минут.

Я отправился с небольшой котомкой, в которой уместился весь мой скарб, и единственным богатством – бандурой, подаренной Хмельницким. Её я с особым тщанием обернул холстом, перевязал бечевой и надёжно приторочил к седлу.

Что-то подсказывало мне, что в Чигирин, где прожил столько лет, я больше не вернусь.

Медленно двигаясь по мартовскому шляху, чавкающему под копытами коня, я ехал в неизведанное, понимая, что моя судьба совершает новый поворот. С чувством освобождения глядел на широко вразброс стоящие по обеим сторонам хаты, на их серые, разбухшие от влаги, соломенные крыши, на колодезные журавли, на чёрные, только что оттаявшие пригорки и на синий пористый снег, не желающий сходить с полей…

Хмурое небо нависло над округой, словно драная и грязная ветошь, временами сочащаяся то мокрым снегом, то стылым дождём.

6

Сиротство быстро делает человека взрослым. Это я испытал на себе. Но в мире нет единообразия.

В Киеве я встретился с моим старым другом – Юрасем Хмельницким, к которому решил заехать, прежде чем явлюсь к Бутурлину.

В длиннополой бурсацкой одежде Юрась выглядел ещё беспомощнее, чем в казацкой свитке. Мне показалось, что испуг, возникший в нём в день избрания гетманом, так и не прошёл.

Юрась не обрадовался мне, как в былые времена, а вздрогнул, словно я был ангелом смерти, явившимся по его душу.

Я рассказал Юрасю о встречах Выговского с поляком Беневским и Немиричем и вынес свой суровый вердикт:

– Выговский – изменник, он предаёт дело твоего батьки! Он нарушает клятву, данную царю!

Юрась испугался ещё больше, но ответил убеждённо:

– Это пустое. Я уверен: Иван Евстафьевич всё делает правильно. Всё для блага нашей Украйны.

– Да очнись ты, Юрась! – вспылил я. – Какая может быть правда у Выговского? Он тебя отодвинул и власть в войске заграбастал! Он теперь готов к польскому королю переметнуться! Ты должен быть законным гетманом! Бери булаву в руки! Здесь, в Киеве, тебя поддержат!

Юрась отшатнулся:

– Не говори мне больше о булаве, о гетманстве. Я уже твёрдо решил – не моё это. Я уйду в чернецы! В Печерский монастырь. Буду молиться о спасении Украйны!

Словно вторя его словам, ударили колокола Великой Софии. Малиновый звон поплыл над днепровскими кручами.

– Отрекусь ото всего мирского, ото всех благ житейских, не токмо телесных, но и духовных удобств, – продолжал Юрась, и тусклые глаза его полыхнули фанатичным огнём. – Ненадобно мне власти, почестей и славы, богатств и земель, всех этих приманок дьявольских, я желаю покоя…

«Неужто он