Читать книгу "Белый олеандр - Джанет Фитч"

Дроздовые яйца стали пепельного цвета.

— Какую сделку? — Она облокотилась на подпорку тента, сложив руки поверх джинсового платья, того самого, в котором я видела ее последний раз полтора года назад. Сейчас оно стало на два тона светлее.

— Обмен, — сказала я. — Где ты хочешь сесть, здесь или под деревьями?

Мать повернулась и пошла к своему любимому месту во дворике для свиданий, под большими белоствольными смоковницами. Мы сели спиной к охране на жесткую, выжженную солнцем траву, оставлявшую отпечатки на голых икрах. Мать грациозно подобрала ноги, как принцесса на лужайке. Сейчас я была выше и шире ее, не такая изящная и прекрасная, но твердая и большая, как кусок необработанного мрамора. Я повернулась в профиль к матери — не было сил смотреть ей в лицо, произнося такие слова. Мне не хватало мужества, ее горькое удивление могло оглушить.

— Сделка такая. Есть некоторые вещи, которые я хочу знать. Ты мне расскажешь о них, а я сделаю то, что ты хочешь.

Мать сорвала одуванчик, сдула белые пушинки.

— Или?

— Или я скажу правду, а ты останешься гнить здесь до самой смерти.

Под ней зашуршала трава. Когда я снова посмотрела на мать, она лежала на спине, разглядывая то, что осталось от одуванчика.

— У Сьюзен есть множество способов опровергнуть твое свидетельство.

— Но оно тебе необходимо. Ты сама это прекрасно знаешь, что бы Сьюзен ни говорила.

— Кстати, ты отвратительно выглядишь. Девка из мотеля у Сансет, пятнадцатидолларовый отсос на стоянке.

— Я могу одеться как угодно. Если хочешь, приду в белых гольфах.

Мать катала одуванчик между ладоней.

— Только я могу подтвердить, что у Барри была к тебе нездоровая привязанность. Что он преследовал тебя. Я могу заявить, что он угрожал тебе самоубийством, имитировал его раньше, чтобы наказать тебя за разрыв. — Вспомнились ее мутные глаза по ту сторону проволочной сетки. — Только я могу рассказать, какой ты была обдолбанной после ареста. В первый раз я пришла к тебе, и ты даже не узнала меня. До сих пор тошнит, когда вспоминаю.

— Если я соглашусь на этот допрос? — Она щелчком выбросила одуванчик.

— Да.

Сбросив теннисные туфли, мать водила по траве босыми ступнями. Вытянула ноги, вальяжно оперлась на локти, словно на пляже.

— Раньше в тебе была некая тонкость. — Она смотрела, как ступни сходятся вместе и стукаются подушечками. — Прозрачность какая-то. Ты стала грубой, закрытой.

— Кто был мой отец?

— Мужчина.

— Клаус Андерс, второго имени нет, — сказала я, колупая царапину. — Художник. Сорок лет. Место рождения — Копенгаген, Дания. Как вы познакомились?

— На пляже в Венисе. — Она не отрывала взгляда от своих узких ступней, шевелящихся пальцев. — На одной из тех вечеринок, которые летом бывают каждый день. У него было много травы.

— На снимке вы как брат с сестрой.

— Он был гораздо старше. — Мать перевернулась на живот. — Клаусу было сорок, он рисовал биоморфные абстракции. Тогда это уже устарело. — Она перебирала сухую траву, как короткие волосы. — У него все было устаревшим — идеи, увлечения. Обыкновенная посредственность. Не знаю, что я в нем нашла.

— Все ты знаешь. Хватит вешать лапшу. Мать вздохнула. Я утомляла ее. Ну и что?

— Астрид, это было очень давно. Как минимум несколько жизней назад. Я уже другой человек.

— Врешь. Ты точно такая же.

Минуту она молчала. Раньше я никогда так не разговаривала с ней.

— Какой ты еще ребенок. — Мать боролась с раздражением. Никто больше не заметил бы этого, но я видела, что кожа вокруг ее глаз стала тоньше, нос на миллиметр острее. — Приняла мою карикатуру всерьез.

— Так поправь меня. Что ты в нем нашла?

— Легкость, наверное. У него все было просто. Однозначно, материально. Он легко заводил знакомства, всем говорил «дружище». — Мать слегка улыбнулась, перебирая траву, словно просматривала папку. — Большой, симпатичный, все запросто. И ничего не хотел от меня.

Да, это должно быть правдой. Мужчина, которому было от нее что-то надо, никогда не стал бы привлекательным для матери. Для нее было важно только собственное желание, собственное горение.

— И что потом?

Мать рванула пучок травы, бросила в сторону.

— Мы что, обязательно должны продолжать? Это очень старая кинохроника.

— Я хочу ее посмотреть.

— Он рисовал, а больше торчал или напивался. Ходил на пляж. Тут почти нечего сказать — он был посредственностью. Не то чтобы он шел в никуда, скорее уже пришел.

— А потом ты забеременела. Убийственный взгляд.

— Я не забеременела. Это слово можешь оставить своим полуграмотным подружкам. Я решила, что рожу тебя. Ключевое слово — «решила». — Она распустила волосы, вытащила из них траву. Шелк-сырец в мелкой сетке солнечных пятен. — Чем бы ты ни забивала себе голову на этот счет, случайностью ты не была совершенно точно. Ошибкой — да, может быть, но не случайностью.

«Девичьи ошибки и женские наваждения…»

— Почему именно он?

— Мне же нужен был кто-нибудь, разве нет? Он был красивый, добрый. Мысль о детях не вызывала у него отвращения. Вуаля.

— Ты его любила?

— Я не хочу касаться любви, этого семантического крысиного гнезда. — Мать выпрямила длинные стройные ноги, поднялась, отряхнула платье. Оперлась о дерево, скрестила для устойчивости руки. — У нас был довольно жаркий секс. Из-за этого на многое закрываешь глаза.

На белом стволе рядом с ее головой было нацарапано «Мона 76».

Глядя снизу вверх на эту женщину, мою мать, которую я знала очень близко и при этом не знала совсем, которая всегда жила на грани исчезновения, я думала — нельзя сейчас дать ей уйти.

— Ты трепетала перед ним. Я прочла твой дневник.

— Трепет — не то слово, которое здесь уместно. — Теперь она смотрела на дорогу. — Трепет подразумевает некий духовный аспект. Я предпочла бы другое выражение, с более приземленными коннотациями.

— Потом родилась я.

— Потом родилась ты.

Я представила их вместе: оба светловолосые, он со своей распахнутой улыбкой, наверно, обкуренный до полной невменяемости, она, уютно обернутая полукольцом его крупной руки.

— Он меня любил?

Мать рассмеялась. Ироничные запятые стали постоянной рамкой ее твердых губ.

— Он сам был еще ребенком. Клаус любил тебя, как маленький мальчик любит домашнюю черепаху или железную дорогу. Мог пойти на пляж и часами играть с тобой, катать на волнах. А мог посадить тебя в манеж и отправиться с друзьями пить пиво, хотя должен был в это время смотреть за ребенком. Однажды я пришла домой, а там был пожар. Его краски, кисти, загрунтованные холсты быстро разгорелись, дом почти весь заполыхал в каких-нибудь пять минут. Его не было поблизости. На твоей кроватке уже тлел матрас, чудо, что ты не сгорела заживо. Соседка услышала твой крик. Манеж, огонь… я старалась вспомнить. Точно помню запах красок, грунтовки, он мне всегда нравился. Но запах огня, этот всепроникающий аромат тревоги, всегда был связан у меня только с матерью.