Читать книгу "Игра в бисер - Герман Гессе"

В то время как все ночное небо было еще покрыто полчищами звезд, падавших беззвучным каскадом световых струй, который еще часа два расточал свои большие, красноватые капли огня, ужас деревни превратился в покорность и преданность, в призыв и покаяние, и разбушевавшимся небесам робость и слабость людские предстали порядком, гармонией культа. Не успел еще звездный дождь устать и уняться, как чудо уже совершилось и излучило свою целебную силу, а когда небо стало медленно успокаиваться и выздоравливать, у всех смертельно усталых участников покаяния было такое освободительное чувство, что своим обрядом они задобрили высшие силы и привели небо опять в порядок.

Страшная ночь не забывалась, о ней говорили еще всю осень и всю зиму, но говорили уже вскоре не шепотом, не заклинающе, а в обычном тоне и с тем удовлетворением, с каким оглядываются на перенесенную с честью беду, на преодоленную с успехом опасность. Смаковали подробности, каждый был поражен этим невиданным зрелищем по-своему, каждый утверждал, что первым увидел его, отваживались посмеяться над особенно испугавшимися и дрожавшими, и еще долго в деревне сохранялась какая-то возбужденность: довелось-таки и кое-что повидать, произошло большое событие, что-то случилось!

Этого настроения Кнехт не разделял и, когда великое событие стало постепенно забываться и меркнуть, относился к нему тоже не так, как все. Для него это жуткое происшествие осталось незабываемым предостережением, неутихающей болью, и оттого, что беда миновала и была смягчена шествием, молитвой и обрядом покаяния, она отнюдь не была изжита и отвращена. По мере того как шло время, событие это приобретало для него даже все большее значение, ибо он наполнял его смыслом, становясь благодаря ему в полной мере мечтателем и толкователем. Для него это событие само по себе, эта диковинная игра природы, было уже бесконечно большой и трудной проблемой со множеством перспектив; кто видел это, мог размышлять об увиденном хоть всю жизнь. Только один человек в деревне мог бы взглянуть на звездный дождь такими же глазами и обладал для этого такими же задатками, как он сам, – его родной сын и ученик Туру, только подтверждения и поправки этого свидетеля были бы ценны для Кнехта. Но сыну он предоставил спать, и чем дольше Кнехт размышлял о том, почему он так сделал, почему при таком неслыханном событии отказался от единственного стоящего свидетеля и сонаблюдателя, тем сильнее он верил, что поступил хорошо и правильно, повинуясь вещему предчувствию. Он хотел уберечь от этого зрелища свою семью, в том числе своего ученика и товарища, его даже особенно, ибо ни к кому не был привязан так, как к нему. Поэтому он утаил от него звездопад, ведь, во-первых, он верил в благотворность сна, особенно молодого, а во-вторых, насколько он помнил, он, в сущности, уже в тот миг, сразу же после появления небесного знаменья, подумал не столько о сиюминутной опасности для всех, сколько о предзнаменовании, о предвестии беды в будущем, причем беды, которая никого так близко не коснется, как его самого, заклинателя погоды. Что-то надвигалось, какая-то опасность исходила из той сферы, с которой он был связан своей службой, и опасность эта, какой бы облик она ни приняла, угрожала прежде всего и явно ему самому. Бдительно и решительно встретить эту опасность, подготовиться к ней в душе, принять ее, но не унизиться перед ней, не потерять достоинства – таковы были предостережение и решение, которые он извлек из этого великого предзнаменования. Для грядущей этой судьбы требовался зрелый и храбрый муж, а потому негоже было вовлекать в дело сына, заручаться его сочувствием или даже только осведомленностью, ибо при самом высоком мнении о нем было все же неизвестно, справится ли со всем этим человек молодой и неискушенный.

Сын Туру был, конечно, очень недоволен тем, что пропустил и проспал это великое зрелище. Как бы ни истолковывали случившееся, событие, во всяком случае, произошло важное, и, может быть, за всю свою жизнь он больше ничего подобного не увидит, ему не довелось быть свидетелем какого-то чуда, он долго дулся за это на отца. Потом, однако, перестал дуться, ибо старик вознаграждал его еще более нежным вниманием и больше, чем когда-либо, привлекал его ко всем делам своей службы, явно стараясь в предчувствии будущих событий воспитать себе сведущего преемника в лице Туру. Если он и редко говорил с ним о том звездном дожде, то зато он все откровеннее посвящал его в свои секреты, в свои приемы, в свои знания и изыскания, позволял ему сопровождать себя и при таких вылазках, опытах и наблюдениях за природой, каких он дотоле ни с кем не делил.

Зима пришла и прошла, влажная и довольно мягкая зима. Никакие звезды больше не падали, никаких больших и необычных событий не происходило, деревня успокоилась, охотники исправно выходили на промысел, на шестах над хижинами в морозную ветреную погоду везде громыхали связки подвешенных оледеневших шкур, на длинных гладких полозьях люди привозили по снегу дрова из леса. Как раз в короткую полосу морозов в деревне умерла одна старуха, ее нельзя было похоронить тотчас же; несколько дней, пока земля не оттаяла, замерзший труп оставался у двери хижины.

Лишь весна отчасти подтвердила дурные предчувствия кудесника. Выдалась на редкость скверная, преданная луной, безрадостная весна без ростков и без соков, луна все время отставала, никак не совпадали разные приметы, нужные, чтобы определить день сева, скудно расцветали дикие цветы, безжизненно висели на ветках закрытые почки. Кнехт был очень озабочен, хотя и не показывал этого, только Ада и особенно Туру видели, как он изнурен. Он совершал не только обычные заклинания, но и частные, самочинные жертвоприношения, готовил для демонов благоуханные, возбуждающие похоть кашицы и отвары, отстриг себе бороду и сжег ее в ночь новолунья, смешав ее со смолой и влажной корой, что дало густой дым. Как можно дольше избегал он всяких гласных начинаний, общинных жертвоприношений, шествий с молебном, барабанных хоров, как можно дольше старался, чтобы окаянная погода этой недоброй весны оставалась его частной заботой. Все же он должен был, когда обычный срок сева уже явно истек, отчитаться перед родоначальницей; и тут тоже его ожидала неудача. Старуха, вообще-то дружески, чуть ли не по-матерински благоволившая к нему, не приняла его, она чувствовала себя плохо, лежала в постели, поручив все дела и заботы своей сестре, а сестра эта Кнехта не очень-то жаловала, не обладая строгим, прямым нравом старшей, она была склонна к развлечениям и забавам, и эта склонность приблизила к ней барабанщика и шута Маро, который умел доставлять приятные часы и льстить ей, а Маро был врагом Кнехта. При первой же беседе Кнехт почувствовал эту холодную неприязнь, хотя ему не сказали ни одного слова наперекор. Его объяснения и предложения, в частности предложение подождать с севом, а также с соответствующими жертвоприношениями и обрядами, были одобрены и приняты, но старуха держалась с ним холодно и как с низшим, а его желание повидать больную родоначальницу или хотя бы приготовить ей лекарство встретило отказ. Огорченный и как бы обедневший, с неприятным вкусом во рту, вернулся он с этой беседы и в течение полумесяца старался на свой лад сделать погоду, которая позволила бы приступить к севу. Но погода, часто такая согласная с токами его души, злорадно упрямилась и вела себя враждебно, ни волшба, ни жертвы не помогали. Кудеснику пришлось испить чашу до дна, пришлось еще раз пойти к сестре прародительницы, на сей раз это походило уже на просьбу потерпеть, дать отсрочку; и он сразу заметил, что та успела переговорить о нем и об его деле со скоморохом Маро, ибо при разговоре о необходимости определить день сева или хотя бы назначить общий молебен со всеми церемониями старуха всячески притворялась всеведущей и употребляла выражения, которые могла услыхать только от Маро, ходившего когда-то в учениках у кудесника. Кнехт испросил еще три дня, представил затем сложившуюся обстановку в новом и более благоприятном свете и назначил сев на первый день третьей четверти луны. Старуха подчинилась и произнесла слова, которых требовал в этом случае ритуал; решение было объявлено деревне, все стали готовиться к торжеству сева. И тут, когда уже казалось, что опять все наладилось, демоны снова явили свою немилость. Как раз накануне желанного и уже подготовленного праздника сева умерла старая родоначальница, праздник пришлось отложить и, назначив вместо него похороны, готовиться к ним. Это было празднество высшего разряда; позади новой прародительницы, ее сестер и дочерей находился кудесник, облаченный в мантию для великих молебнов и островерхую шапку лисьего меха, а прислуживал ему его сын Туру, который постукивал двухзвучной трещоткой. Умершей, а также ее сестре, новой старейшине, были оказаны всякие почести. Маро с подначальными ему барабанщиками сильно выдвинулся вперед и снискал внимание и успех. Деревня плакала и торжествовала, она наслаждалась похоронным плачем и праздником, барабанной музыкой и жертвоприношениями. Это был для всех славный день, но сев был снова отложен. Кнехт стоял, храня достоинство и самообладание, но был глубоко озабочен; ему казалось, что вместе с родоначальницей он хоронит все добрые времена своей жизни.