Читать книгу "Игра в бисер - Герман Гессе"

И в то время, как до Кнехта доносился из хижины низкий голос Ады, успокаивавшей ребенка тихим, мелодичным напевом, в небе началась катастрофа, которую еще много лет вспоминала деревня. В тихой, сияющей сети звезд возникли то тут, то там вспышки и сполохи, словно невидимые обычно нити этой сети вдруг воспламенились и задрожали; как камни, загораясь и быстро потухая, стали косо падать отдельные звезды, где одна, где две, где несколько, и не успел еще глаз оторваться от первой упавшей звезды, не успело еще сердце, окаменевшее от этого зрелища, снова забиться, как падающие или пущенные чьей-то рукой светила, плавными кривыми расчерчивая наискось небо, полетели уже десятками, сотнями; несметными стаями, как если бы их гнала исполинская немая буря, неслись они сквозь безмолвную ночь, словно какая-то вселенская осень срывала все звезды, как увядшие листья, с небесного дерева и беззвучно сметала их в никуда. Как увядшие листья, как снежинки в метель, неслись они, тысячами и тысячами, в зловещей тишине вдаль и вниз, уходя за лесистыми горами на юго-востоке, где испокон веков звезды не заходили, куда-то в бездну.

В оцепенении, хотя у него рябило в глазах, стоял Кнехт, задрав голову, глядя полным ужаса и все-таки ненасытным взглядом в изменившееся, околдованное небо, не веря глазам своим и все же нисколько не сомневаясь в оправданности своего страха. Как все, кому предстало это ночное зрелище, он думал, что видит, как шатаются, срываются с места и падают те самые звезды, что были так хорошо знакомы ему, и ожидал, что скоро увидит небесную твердь, если ее дотоле не поглотит земля, опустошенной и черной. Затем, правда, он понял то, что не способны были понять другие, – что знакомые звезды были и тут, и там, и везде еще на месте, что звездопад неистовствовал не среди старых, знакомых звезд, а в пространстве между землей и небом и что эти падающие или кем-то брошенные, новые, так быстро появлявшиеся и так быстро исчезавшие светила пылали огнем несколько иного цвета, чем старые, настоящие звезды. Это утешило его и помогло ему прийти в себя, но даже если в воздухе и вихрились новые, преходящие, другие звезды, все равно это было ужасно и скверно, все равно это была беда и неурядица, все равно это исторгало из пересохшего горла Кнехта глубокие вздохи. Он огляделся, прислушался, чтобы узнать, одному ли ему предстала эта призрачная картина или ее видели и другие. Вскоре он услышал со стороны других хижин стоны, визг, крики ужаса; другие тоже видели это, и кричали об этом, и тревожили тех, кто ни о чем не подозревал или спал; страх и паника должны были вот-вот охватить всю деревню. Глубоко вздохнув, Кнехт принял удар. Его в первую очередь касалась эта беда, его, кудесника; его, который в известной мере отвечал за порядок в небе и воздухе. До сих пор он всегда заранее распознавал или чувствовал великие катастрофы – наводнение, град, большие бури, он предупреждал и предостерегал родоначальниц и старейшин, предотвращал худшее, ограждал своей отвагой и своей близостью к высшим силам деревню от отчаяния. Почему он на этот раз ничего не знал наперед и не уладил? Почему никому не сказал ни слова о темном, предостерегающем предчувствии, которое у него, конечно, было?

Он приподнял циновку, прикрывавшую вход в хижину, и тихо окликнул по имени жену. Она подошла, держа у груди младшего ребенка, он взял у нее младенца, положил его на солому, взял руку Ады, приложил палец к губам, призывая к молчанию, вывел ее из хижины и увидел, как ее терпеливо-спокойное лицо сразу исказилось страхом и ужасом.

– Пусть дети спят, не надо им видеть это, слышишь? – прошептал он горячо. – Не смей никого из них выпускать, Туру тоже. И сама оставайся в хижине. – Он помедлил, не зная, до какой степени следует ему быть откровенным, выдавать свои мысли, а потом твердо прибавил: – С тобой и с детьми ничего не случится.

Она сразу поверила ему, хотя и теперь душа и лицо ее еще не оправились от испуга.

– Что это такое? – спросила она, снова устремив взгляд мимо него в небо. – Это очень плохо?

– Это плохо, – сказал он мягко, – думаю даже, что очень плохо. Но это не касается тебя и детей. Оставайтесь в хижине, закрепи хорошенько циновку. Мне надо пойти поговорить с людьми. Ступай в хижину, Ада.

Он подтолкнул ее туда, тщательно закрыл вход циновкой, сделал еще несколько вздохов, стоя лицом к продолжавшемуся звездному ливню, затем опустил голову, еще раз тяжело вздохнул и быстро пошел сквозь ночь в глубь деревни, к хижине прародительницы.

Здесь собралась уже половина деревни – с глухим ропотом, в оцепенелом от страха и полуподавленном порыве отчаяния. Были женщины и мужчины, которые отдавались чувству ужаса и близкой гибели с каким-то исступлением и сладострастием, одни неподвижно стояли, как зачарованные, другие размахивали непослушными руками, одна женщина с пеной на губах отплясывала в одиночестве какой-то отчаянный и в то же время непристойный танец, целыми клочьями вырывая у себя длинные волосы. Кнехт видел: все шло полным ходом, одурманенные и ослепленные падающими звездами, они все уже почти помешались, вот-вот могла начаться оргия безумия, ярости и самоуничтожения. Надо было немедленно собрать и поддержать тех немногих, кто сохранял мужество и не терял головы. Древняя прародительница была спокойна; она думала, что пришел конец света, но не сопротивлялась этому, встречая судьбу с твердым, суровым, почти насмешливым с виду, хотя и в горьких складках, лицом. Он добился от нее, чтобы она выслушала его. Он пытался доказать ей, что старые, всегда существовавшие звезды еще на месте, но она не могла это уразуметь, потому ли, что в глазах ее уже не было силы убедиться в этом, потому ли, что ее представление о звездах и ее отношение к ним слишком отличались от представления и отношения кудесника, чтобы они могли друг друга понять. Она качала головой, сохраняя свою храбрую ухмылку, но, когда Кнехт стал умолять ее не бросать, не отдавать демонам опьяненных страхом людей, она тотчас же согласилась. Вокруг нее и кудесника образовалась группа испуганных, но не обезумевших людей, которые были готовы повиноваться тому, кто их возглавит.

За минуту до своего прихода Кнехт еще надеялся унять панику собственным примером, разумом, словом, объяснениями и утешениями. Но короткий разговор с прародительницей показал ему, что он опоздал. Он надеялся поделиться с другими собственным наблюдением, подарить его им, сделать его их достоянием, надеялся прежде всего убедить их, что падают под натиском вселенской бури не сами звезды или, во всяком случае, не все, надеялся, что, перейдя от беспомощного страха и удивления к деятельному наблюдению, они сохранят стойкость. Но лишь на очень немногих во всей деревне, увидел он вскоре, можно было оказать такое влияние, да и прежде, чем он подчинил бы себе только этих, остальные совсем сошли бы с ума. Нет, разумными доводами и умными речами тут, как это часто случается, ничего добиться нельзя было. К счастью, существовали другие средства. Если невозможно было уничтожить смертельный страх, пронзив его разумом, то можно было этот страх направить, организовать, придать ему форму и облик, сделать из безнадежного столпотворения сумасшедших твердое единство, из неуправляемых, диких голосов – хор. Кнехт сразу же пустил в ход это средство, и оно сразу же помогло. Выйдя к людям, он стал выкрикивать знакомые всем слова молитвы, которыми обычно открывались церемонии общего траура и покаяния, плач об умершей родоначальнице или обряд жертвоприношения и искупления при таких общих опасностях, как эпидемия или наводнение. Он ритмично выкрикивал эти слова, отбивая такт всплесками рук, и в том же ритме, крича и всплескивая руками, сгибался почти до земли, выпрямлялся, снова сгибался, выпрямлялся, и вот уже еще десять, вот уже еще двадцать человек повторяли его движения, а стоявшая рядом древняя прародительница, ритмично бормоча что-то, изображала ритуальные телодвижения маленькими поклонами. Приходившие из других хижин тут же подчинялись ритму и духу церемонии, а совсем уж одержимые либо вскоре падали замертво, обессилев, и лежали, не шевелясь, либо их завораживало хоровое бормотанье и они отдавались ритму поклонов этого моления. Дело было сделано. Вместо оголтелой орды сумасшедших здесь была толпа верующих, готовых к жертвам и к искуплению людей, для каждого из которых было отрадой и ободрением не замыкать в себе свой смертельный страх, не вопить от ужаса в одиночку, а в стройном хоре, вместе со многими, слиться с ритмом церемонии заклинания. Много таинственных сил действует в таком обряде, сильнейшее его утешение – равномерность, удваивающая чувство общности, а вернейшее его лекарство – мера и лад, ритм и музыка.