Читать книгу "Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни"

– Помню, помню. Мы его вместе хоронили. Но перед рассветом – не может быть. Когда мы тут легли, солнце вовсю светило.

Потом:

– Умер?

Йон кивнул:

– Как Фриза, точно так же. Ла Уника сказала.

Я встал, сжал клинок:

– Не может быть.

Кто-то же сказал: Подожди, пусть рассветет побольше, чтобы ты не сомневался, что это я.

– Он на рассвете был со мной, мы тут спали.

– Ле Дорик умер и после – был с тобой? – задумчиво спросила Нативия.

Ошалевший, я пошел к деревне. У Исходной пещеры ждали Ла Уника и Ло Кречет. Мы переговорили, потом я смотрел, как они крепко думают о непонятных мне вещах и о том, почему я их не понимаю.

– Ты хороший охотник, Лоби, – сказал наконец Кречет. – И хоть в нижней части крупноват, ты – достойный образец мужчины. Впереди у тебя опасности, но я многому тебя научил. Помни мои уроки, когда будешь проходить краем ночи или острием рассвета.

Похоже, смерть Ле Дорика убедила Кречета, что Ла Уника в чем-то права. Я не понимал ни ее, ни его, ни того, в чем они сходились. А они не торопились меня просветить.

– Помни мои уроки, – продолжал Кречет, – чтобы дойти, куда идешь, там уцелеть и назад вернуться.

– Ты инакий, – заговорила Ла Уника. – Ты уже понял, что инаким быть опасно. Но очень важно, чтобы инакие – были. Я постаралась привить тебе достаточно широкое видение мира, чтобы ты понимал и предстоящие подвиги, и их значение. Ты многому научился, Лоби. Не забывай и мою науку.

Я повернулся и криво пошел неизвестно куда, до сих пор в тумане от того, что узнал. В общем, тройняшки Блои всю ночь ловили крабов-слепцов там, где ручей вытекает из Исходной пещеры. Потом возвращались затемно, перешучивались на ходу, болтали лучами фонарей… Дорик! Дорик, за сеткой изгороди, в сети теней, очерченный лучами, лицом вниз, на краю могилы! Должно быть, минуту спустя, как я ушел.

Я шагал по ежевике, держал на полдень, и одна мысль прояснялась, как отражение в ручье, когда на секунду сгонишь ладонью пузырьки. Если Ле Дорик, мертвый, шел со мной (Уже показываю, Лоби), шел через рассвет и кусачий золотой дрок, лежал со мной, свернувшись, под первым солнцем, значит и Фриза могла идти со мной. И если я найду то, что убивает инаких, тех, для которых со смертью не кончается…

Теперь – медленную песнь, плач по Дорику под перестук шагающих ступней. Спустя несколько часов плача жара налоснила меня по́том, как на похоронном радении.

День уже клонился за холмы, когда стали попадаться первые киноварные цветы. Каждый – с мою голову, словно кровяной пузырь в гнезде из шипов. Часто они лежат просто на голом камне. Лагерь разбивать погожу. Это цветики плотоядные.

Вечер пожелтел. Я присел на корточки на обломанном гранитном выступе. Улитка размером с мой согнутый указательный опустила глаза к лужице размером с мою ладонь. Через полчаса, когда желтый умер, придавленный фиолетовым, я уже карабкался вниз по склону каньона. Заметил пролом, еще один ход в Пещеру, решил переночевать там и просунулся внутрь.

Там до сих пор пахло людьми и смертью, и это было хорошо: хищники такие места обходят. Пополз, значит, дальше на четвереньках. Сухая земля перешла под руками в мох, а мох – в бетон. Снаружи сверчки и канючие осы сплетали ночь из звуков, которые мне не повторить на мачете, и она разрасталась, кружевная и черная.

Скоро нащупал какие-то рельсы, двинулся вдоль них… сперва по куче земли, потом по веткам и листьям, потом по длинному уклону. Хотел уж остановиться, привалиться к стене, где посуше, и уснуть, но тут путь разошелся надвое.

Я встал.

Дал резкую трель на мачете, и справа эхо вернулось долгое: там тоннелю конца не будет. Слева – обрубок: какое-то помещение. Свернул налево и задел бедром за дверной косяк.

Передо мной осветилась комната. Датчики жизни, значит, живы еще. Стены с вентиляционными решетками, синий стеклянный стол, медные светильники, конторские шкафы и телеэкран, вделанный в стену. Щурясь в новом свете, я подошел поближе. Если телевизор нормально работает, то смотреть приятно: цвета складываются в узоры, а узоры делают во мне музыку. О телевизорах рассказывали те, кто исследовал Пещеру (ночь, костер, дети тесно окружили огонь и странника, всё – жутко любопытно). Два года назад я сам ходил смотреть на телевизор в один хорошо изученный тоннель. Тогда и выяснилось про музыку.

Между прочим, цветное телевидение гораздо интереснее, чем рискованный генетический способ размножения, что мы переняли у людей. Впрочем, побоку. Мир хорош.

Я сел на стол и крутил рычажки, пока не щелкнуло. Экран зыркнул на меня серым, замигал, пошел цветными полосами. В динамиках зашуршали помехи, я нашел колесико громкости и убавил звук, чтобы расслышать музыку цвета. Но только поднес клинок к губам…

Смех.

Я сперва подумал, кусок мелодии. Но нет, это был голос, и он смеялся. И в искрах на экране – лицо. Не картинка, а как будто из всех точек цветомелодии я видел только те, что складывались в черты. Эти черты я бы извлек тогда из любой точечной круговерти: Фриза.

Но голос был чей-то чужой.

Фриза растаяла. Возник Дорик. И снова странный смех. Потом: с одного края Фриза, с другого Дорик. По центру парень – тот, что надо мной смеялся. Прояснилось, налилось жизнью, и я больше не видел комнаты. За его спиной – треснувшие улицы, балки торчат из остатков стен, извиваются сорняки, и на всем мерцающий зеленый свет, а солнце – белое на рябом небе. К фонарному столбу прилепилось существо с плавниками и белыми жабрами, скребло по ржавчине рыжей лапой. Из тротуара торчал гидрант в хитрых разводах света и яри.

Парень – рыжее Блоев, киноварней разбухших от крови цветков – смеялся, опустив глаза. Ресницы у него были золотые. Прозрачная кожа отблескивала зеленым, словно светилась зеленью изнутри, но я знал, что под обычным солнцем он был бы бледный, как Белыш перед смертью.

– Лоби, – прозвучало из смеха.

Открылись мелкие зубы без счета. Как у акулы, что я видел в Уникиной книге: ряды костяных иголок тесно посажены один на другой.

– Лоби, приятель, как это ты собрался меня разыскать?

– Что?..

Думал, от моего голоса видение пропадет.

Но неведомо где голый смеющийся парень по-прежнему стоял одной ногой в сточной канаве, заросшей сорной колеблющейся травой. Пропали только Фриза и Дорик.

– Где ты?

Он поднял глаза, и у них не было белков, только золотое и карее. Я видел такие раньше, но все равно стало не по себе: собачьи на человеческом лице.

– Мама звала меня Бонни Уильям. А теперь меня величают Кид Каюк. – Он сел на бордюр и свесил руки на колени. – Разыщешь ты меня, значит, и убьешь, да? Как я убил Фризу и Дорика?

– Ты? Ты, Ло Бонни Уильям?..