Читать книгу "Клык леопарда - Чарльз Буковски"

Третьего (это я) вижу не так четко, как других. Человек плохо знает самого себя, не знает он, и каким его видят окружающие, но я думаю, при знакомстве они посчитали меня своего рода дурачком и воспринимали таковым еще некоторое время после путешествия. В те времена я был склонен к напыщенности в своих речах и был твердо уверен, что поэт имеет на это право. Я богато одевался, отличался манерностью и прихватил с собой из Ареццо слугу, чья единственная обязанность состояла в том, чтобы заниматься моими волосами. Так продолжалось до тех пор, пока мои друзья безжалостно не высмеяли меня, и я вынужден был отправить своего парикмахера в Италию.

И вот, наконец, тот, кто был Гаем Октавианом, а потом стал Октавианом Августом. Что я могу рассказать тебе о нем? Правды я не знаю, так что пишу только свои воспоминания. Могу повторить, что мне он показался мальчишкой, хотя я был всего на два года старше. Ты знаешь, как он выглядит, – с тех пор он изменился несильно. Но сейчас он император мира, и мне приходится смотреть сквозь этот титул, чтобы увидеть его таким, каким он был тогда. Клянусь, я, чья служба ему состояла в том, чтобы распознавать суть его друзей и врагов, не мог предвидеть, кем ему суждено стать. Я считал его не более чем милым юношей с внешностью, слишком утонченной для того, чтобы смело встречать удары судьбы, с манерами, не слишком подходящими для того, чтобы достигать своих целей, с голосом, слишком нежным, чтобы произносить присущие вождю безжалостные слова. Я предполагал, что из него получится свободный от прочих обязанностей ученый или сочинитель, и не думал, что у него хватит сил стать даже сенатором, то есть занять пост, на который ему давали право имя и богатство.

Вот такие люди ранней осенью, в последний год пребывания Юлия Цезаря на должности консула, высадились в Аполлонии, на адриатическом побережье Македонии. По гавани сновали рыбацкие лодки, и люди махали нам, на берегу растягивали для просушки неводы, вдоль дороги к городу стояли деревянные лачуги, а сам город находился на возвышенности, перед которой лежала небольшая долина.

Утро мы проводили в учебе. Вставали до рассвета и слушали первую лекцию при свете ламп, а завтракали, когда солнце поднималось над восточными горами, и завтрак состоял из грубой пищи. Все беседы мы вели на греческом (боюсь, сейчас эта практика умирает) и вслух читали те отрывки из Гомера, что успели выучить за ночь, затем разъясняли их суть и, наконец, представляли короткую декламацию на тему, заданную Аполлодором, который уже тогда был древним стариком, но обладал ровным характером и большой мудростью.

Днем нас возили за город в военный лагерь, где тренировались легионы Юлия Цезаря. Именно там мы и проводили основную часть времени, тренируясь вмести с ними. Должен сказать, что именно тогда я начал сомневаться в правильности той оценки, что дал способностям Октавиана. Как тебе известно, у него всегда было слабое здоровье, и хотя его хрупкость была очевиднее моей, я, чей удел, мой дорогой Ливий, состоит в том, чтобы при самой тяжелой болезни являть себя идеалом здоровья, редко участвовал в учениях и маневрах, зато Октавиан принимал в них участие всегда, предпочитая, как и его дядька, проводить отведенное время с центурионами, а не со старшими офицерами легиона. Помню, однажды в учебном бою его лошадь споткнулась, и он упал на землю. Агриппа и Сальвидиен стояли неподалеку, и последний уже собрался бежать к нему на помощь, но Агриппа схватил его за руку и удержал. Через несколько мгновений Октавиан поднялся, выпрямился и приказал подать ему другую лошадь. Лошадь привели, и он, вскочив в седло, не слезал с него до конца боя. В тот вечер в нашем шатре мы услышали его тяжелое дыхание и позвали врача, приписанного к легиону. Врач осмотрел его. Два ребра были сломаны. Врач наложил тугую повязку ему на грудь, и на следующее утро Октавиан вместе с нами сидел на занятиях, а днем принимал активное участие в марш-броске.

Именно в течение тех первых дней и недель я знакомился с Августом, который нынче правит Римским миром. Возможно, ты передашь все это несколькими предложениями в своей замечательной истории, которой я имею честь восхищаться. Однако есть многое, о чем не следует писать в книгах, и именно это заботит меня сильнее всего.

III. Письмо: Юлий Цезарь —

Гаю Октавиану в Аполлонию, из Рима (44 год до Р. Х.)

Сегодня утром, мой дорогой Октавиан, я вспоминал те зимние дни в Испании, когда ты нашел меня в Мунде. Мы как раз осаждали ту самую крепость, где со своими легионами укрылся Гней Помпей; мы пали духом и были измотаны сражением, наши запасы были на исходе, а враг же, которого мы осаждали и пытались уморить голодом, ел вволю и только и делал, что отдыхал. Меня не покидало ощущение, что все ведет к поражению, и я в гневе приказал тебе возвращаться в Рим, откуда ты только что прибыл после, как мне казалось, легкого и комфортного путешествия. Я сказал тогда, что не могу тратить время на мальчишку, которому захотелось поиграть в войну. Я сердился только на самого себя, что, надеюсь, ты уже тогда понял, потому что промолчал и в полнейшем спокойствии посмотрел на меня. Потом я немного остыл и заговорил с тобой от всей души (и теперь всегда так говорю) и сказал, что вся эта испанская кампания против Помпея была нацелена на то, чтобы раз и навсегда положить конец распрям и раздорам, которые в той или иной форме с дней моей юности губят Республику, и что то, что я считал победой, сейчас почти наверняка выльется в поражение.

– Тогда, – сказал ты, – мы сражаемся не за победу, а за наши жизни.

И мне показалось, что с моих плеч свалился тяжелейший груз. Я снова почувствовал себя молодым и вспомнил, как повторял самому себе то же самое более тридцати лет назад, когда шесть эскадронов Суллы застали меня врасплох в горах, и я с боем пробивался к их командиру, которого потом подкупил, чтобы тот целым и невредимым доставил меня в Рим. Именно тогда я и понял, что смогу стать тем, кем я в конечном итоге стал.

Вспоминая те давние времена и глядя на тебя, я видел себя в юности. Я впитал часть твоей юности, а тебе отдал часть своей зрелости, и нами обоими овладело странное опьянение собственной силой и способностью противостоять тому, что могло произойти. Мы сложили тела наших павших товарищей и, воспользовавшись ими, чтобы помешать противнику отяжелить наши щиты своими копьями, выдвинулись вперед, а потом пошли на штурм стен и там, на равнине реки Мунды, захватили крепость Кордова.

А еще в это утро я вспомнил, как мы, сытые, но усталые, преследовали Гнея Помпея по всей Испании, как разжигались по ночам костры и как солдаты вели те самые разговоры, которые ведутся, когда победа предопределена. Как перемешивались боль, и гнев, и радость, и как даже уродливые мертвецы казались прекрасными, а страх смерти и поражения воспринимался как этапы игры! Здесь, в Риме, я жду не дождусь лета, когда мы выступим в поход против парфян и германцев, дабы внести последний вклад в сохранность наших важных рубежей… Ты лучше поймешь мою ностальгию по прошлым кампаниям и мое нетерпеливое ожидание новой, если я немного расскажу тебе о том утре, которое и пробудило воспоминания.

В семь часов утра Дурак (это Марк Эмилий Лепид, которого, как тебе будет интересно узнать, я номинально наделил равными твоим полномочиями под моим командованием) ждал меня у двери с жалобой на Марка Антония. Кажется, один из казначеев Антония собирал налоги с тех, кто, по древнему закону, который с таким занудством процитировал Лепид, должен платить их собственному казначею Лепида. Потом еще целый час, вероятно считая, что витиеватая болтовня придает его речи изысканности, он рассказывал об амбициозности Антония – должен признаться, подобное заявление удивило меня в той же степени, как если бы мне сообщили, что весталки – девственницы. Я поблагодарил его, мы обменялись банальностями о природе преданности, и он ушел, чтобы (я уверен) заявить Антонию, будто бы он ощутил во мне избыточную подозрительность в отношении даже моих близких друзей. В восемь прибыли два сенатора, один за другим, и оба обвиняли друг друга в идентичных взятках. Я сразу понял, что виноваты все, что они не в состоянии оказать ту услугу, за которую получили взятку, и что взяткодатель готов предать эту историю огласке, а это потребует судебного разбирательства перед ассамблеей – то есть того самого суда, которого они пытаются избежать, так как он может закончиться ссылкой, если они не подкупят жюри кругленькой суммой, дабы обеспечить свою безопасность. Я рассудил, что они преуспеют в своих попытках подкупить правосудие, и наложил на каждого из них штраф, равный тройному размеру взятки, а потом решил, что точно так же поступлю и со взяткодателем. Они были очень довольны, и я не боюсь за них: я знаю, что они продажны, а они думают, что продажен я… Вот так и прошло утро.