Читать книгу "Ветер богов - Богдан Сушинский"

— Ждать придется недолго, — успокоил его Власевич. Он уселся у входа, лицом к заходящему солнцу, и принялся старательно чистить пистолет, хотя обычно занимался только карабином. Для поручика это было своего рода ритуалом перед новым переходом. — Мы даже представить себе не можем, как опротивели, просто осточертели этому миру.

— Если мы до сих пор удерживаемся в нем, то лишь по Божьей оплошности, — согласился барон.

— Возможно, это та оплошность, которую стоит исправить? Не задумывались, барон фон Тирбах?

— Странные речи вы произносите сегодня, Власевич, — насторожился Курбатов. Его одолевал сон. Ему требовалось хотя бы часа полтора-два отдыха.

Словно бы уловив его настроение, Власевич умолк, и в хижине воцарилось полусонное молчание. При этом само собой подразумевалось, что он, Власевич, находится сейчас на посту.

— Господин подполковник, я могу попросить вас на несколько слов? — вновь не удержался поручик через какое-то время.

Курбатов открыл глаза, еще с минуту молча смотрел на бревенчатый свод колыбы и, так ничего и не ответив, поднялся.

Они подошли к крутому краю плато и уселись на кончике большой каменной плиты, очень смахивающей на надгробную. Прямо перед ними, за небольшим холмистым хребтом, вдруг загрохотала орудийными раскатами передовая. А слева, на северо-западе, разгоралось багровое зарево пожара, и невозможно было установить, что там горит: лес, деревня, склад с горючим или же полыхает сама пресыщенная пожарами и снарядами земля, огненный вал которой медленно надвигался на их каменный островок.

— Не пойду я туда, господин подполковник. Нечего мне там делать. Ради чего? Скитаться по польским болотам? Надевать германскую форму, чтобы сражаться против русских?

— Сейчас мы тоже сражаемся не против немцев.

— Когда сражаемся мы, русские с русскими, это одно. Это наша, гражданская, война. Но возвращаться сюда в германском мундире… После всего, что пришлось увидеть в России и на Украине…

— Мудрствование, поручик, мудрствование. Вы — диверсант, черт возьми. Вы знали, ради чего мы идем в Германию. Знали, на что идете.

— Теперь я бы не стал утверждать, что действительно представлял себе, на что иду. Наоборот, мне кажется, что из Маньчжурии я уходил совершенно иным человеком.

— Извините, Власевич, я этого не заметил. До сих пор вы сражались, как все. Только храбрее и яростнее остальных. Если изменения следует видеть в вашем диверсионном лихачестве, тогда я пожалуй, соглашусь…

Над плато пронеслись три звена бомбардировщиков. Натужный гул их моторов сотрясал лесистые окрестности, вызывая конвульсивное содрогание не только воздуха, но и земной тверди.

— Вы правы, нам не следовало предаваться мудрствованию, — угрюмо согласился Власевич. — Тем не менее нам обоим ясно, что там, за пределами Руси, для меня земли нет.

— А здесь она у вас есть?

Власевич недобро скосил на командира глаза и прохрипел что-то среднее между стоном и проклятием.

— Понятно, Прекратим этот бессмысленный спор. Я понимаю вас так, что вы отказываетесь следовать с группой и вообще выполнять мои приказы.

— Можно истолковать и так, — пожал плечами Власевич.

— Что же вы в таком случае намерены предпринять дальше? Возвращаетесь в Россию?

В этот раз молчание поручика было особенно тягостным и угрюмым. Власевич скрашивал его лишь тем, что вертел в руке пистолет — почищенный, заряженный…

— Пока не решил, — едва слышно проговорил он.

— Но все же? Возвращаетесь в Россию, остаетесь на Украине, попытаетесь пробиться назад в Маньчжурию?.. Что-то же должно последовать.

— Пока что постиг своим скудным умом только одно: идти в Германию не могу.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не стану разоружать вас и гнать в Польшу под дулами автоматов? Уже хотя бы потому, что никогда не прибегаю к подобным методам.

— Благодарю, князь. Именно это я и рассчитывал услышать от вас. Рад, что имел честь служить под вашим командованием. Говорю это искренне.

Курбатов закурил — что случалось с ним крайне редко — и, отойдя к хижине, спросил:

— Разве что присоединитесь к националистам?.. Вы ведь, кажется, тоже украинец.

— Славянин, скажем так… Даже если бы националисты и признали меня, я бы умер среди них от тоски.

— Сомневаюсь. Что ж, ладно: до утра у нас еще есть время. Так что прощаться пока не будем.

— Уходить следует по-английски, не прощаясь. Это по-моему.

— Через два часа вас сменит фон Тирбах. И не вздумайте прибегать к последнему аргументу разуверившихся. Последнее это дело.

Курбатов докурил, вернулся в хижину и лег. Тирбах и Бергер уже спали, но подполковник еще минут двадцать ворочался, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами хижины. Ему казалось, что до тех пор, пока он не спит, Власевич попросту не осмелится прибегнуть к «последнему совету» своего браунинга.

И оказался прав. Не прошло и пяти минут с той поры, когда он погрузился в чуткую дрему загнанного зверя, как вынужден был подхватиться от выстрела.

— Что случилось? — уже стоял посреди хижины растерянный фон Тирбах. — Кто палил?

Фон Бергер вопросов не задавал. Молча скатился на пол и, уложив автомат на полуобгоревшее бревно, приготовился к бою.

Но Курбатов как-то сразу сообразил, что до боя дело не дойдет. Выглянув из хижины, он увидел, что поручик Власевич лежит на краю плато, уткнувшись лицом в ту же каменную плиту, на которой оставил его. Он лежал, повернувшись лицом на восток, словно хотел подняться, чтобы идти в Россию, но споткнулся.

— Нет, поручик, — мрачно изрек Курбатов, обращаясь к фон Тирбаху, осматривавшему самоубийцу, — пистолет всегда был плохим советчиком. Оружие хорошо в бою, но совершенно не годится в собеседники.

81

До «Вольфшаице» Скорцени добирался в специальном фюрер-поезде, к немногочисленным пассажирам которого ему позволено было присоединиться там, где успел догнать его, возвращаясь из Италии, — уже за Одером, на границе с Польшей. Это был специальный поезд, на котором фюрер обычно совершал поездки из столицы в свою личную резиденцию «Бергхоф» и ставку «Воль-фшанце», при каждой возможности отдавая ему предпочтение перед самолетом.

И его можно было понять. Раньше.

Но Скорцени отдавал себе отчет в том, что сейчас не сорок второй год и что любое путешествие в поезде в сторону наступающих красных по территории, где к тому же могут действовать польские партизаны, связано со слишком большим риском. Ясное дело, что когда он подумал о риске, то имел в виду не себя. В этом же поезде, в особом вагоне-бункере, как его называли, находился Гитлер. Скорцени допускал любой исход эпохи этого человека, но даже в самых страшных, бредовых фантазиях не желал предположить, что свой земной путь к эсэсовской Шамбале этот человек может завершить под откосом железнодорожного полотна, где-нибудь в польском Поморье.