Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

– На Огненную Землю? Давай, катись.

– Ты, похоже, не в духе. – Он шел в гостиную, на ходу расстегивая плащ, а я шел за ним. – Через пять часов у меня самолет, а нужно еще со съемочной группой встретиться, так что все объяснения потом. Мне нужна сплошная стена, белая простыня и проектор.

Лютас свернул на лестницу, поднялся на второй этаж, остановился перед старухиной спальней, подергал дверную ручку и оглянулся на меня.

– Тут есть стена подходящая, я помню. Заперто?

– Заперто! – Я немного задохнулся, не столько от астмы, сколько от внезапной усталости. Я устал от всего сразу и сел на пол возле двери. Полагаю, я устал уже давно, но держался какое-то время, как оцепеневший майский жук на дереве. Я сидел на полу и смотрел на Лютаса снизу вверх, румянец медленно растекался по его шее, я отметил, что он давно не стригся, и испытал облегчение, сам не знаю почему. Потом он опустился на пол рядом со мной и вынул из кармана плаща мою тавромахию.

– Забирай. – Он милостиво улыбнулся. – Носил ее в носовом платке. Ждешь, что я отвечу на твой вопрос?

Некоторое время его рука с тавромахией висела в воздухе, потом он пожал плечами и положил ее на пол, возле моей левой ноги. Я молча смотрел на него, пытаясь расслабить диафрагму. У меня не было вопроса, как не было и ключа от спальни. Думаю, его взяла сестра.

Где я читал об античном воине, который принял посвящение в культ Митры в башне, сооруженной из дерева и тростника? Его посадили под дощатый настил и закололи над его головой быка, залив человека свежей кровью. Приняв посвящение, говорилось в книге, римлянин ощутил себя одновременно самим собой и своим противником: победа и поражение сливались в его сознании, как лучи одного и того же солнечного дня. Сейчас, когда я пишу о нашей последней встрече с Лютасом, я чувствую нечто подобное, сознавая, что снова попал под настил, но испытывая не ярость и не жалость к себе, а скорее любопытство к тому колесу, что вращает мои обстоятельства. К моему вконец охреневшему автоматону и вдребезги обкуренной Тюхе.

Видишь ли, милая, я снова в тюрьме. В этой камере нет ни банана, ни дырки для него, а есть только надпись aqui, em julho, faz muito calor и дата 1929, выцарапанные на северной стене. Ты не поверишь, но я сижу здесь за убийство Лютаса Раубы. Я снова сижу за убийство Лютаса Раубы, только теперь он на самом деле мертв.

Сокамерники стучат костяшками домино, я сижу в своем углу, лысый, покорившийся рукам тюремного брадобрея, закоченевший от неподвижности, сижу и чиркаю грифелем, время от времени поднимая глаза на дверь: сначала по коридору налево, потом пристрелить охранников, перепрыгнуть через стену и неспешно пойти мимо парка к рыночным воротам. На рынке, наверное, спаржу продают, я бы сейчас целую телегу сожрал, с оливковым маслом и сыром. А если отменить побег, встать на табурет и подтянуться к окну, то видно, что на желтой штукатурке стены сверкает свежее антрацитовое граффити. Оно начинается с крупного разлохмаченного de saco cheio, а остальных слов отсюда не разобрать.

* * *

– Я хочу, чтобы мы посмотрели кино, – сказал Лютас. – В нем заключается ответ на твой вопрос. Других ответов у меня нет.

– Сдались мне твои ответы. Я и сам все знаю.

– И что же ты знаешь? – Он прижал подбородок к согнутым коленям, я сидел так близко, что увидел мурашки у него на запястьях. Его била легкая дрожь, я слышал шорох ее широких крыльев внутри его тела, недаром литовское drugys означает и лихорадку, и бабочку одновременно.

– Когда я написал тебе про Ласло, ты небось сидел там и смеялся во все горло, уж ты-то знал, что ни один пистолет в этом доме не стреляет. Зря, что ли, ты с отчимом в тир ездил по воскресеньям.

– Ничего я не знал. Этот шкаф был все время заперт, я перед ним немало времени провел, разглядывая стволы и облизываясь. Но просить у тебя ключ я не хотел. У тебя всегда был вид беспокойного собственника.

– Вид у меня, может, и был, а ключа не было. Правда, теперь он и не нужен, дверцу разбили, бери не хочу.

– Не надо было пускать в дом кого попало, – заметил он, глядя на мои голые ноги, торчащие из под пальто. – Ну, что еще ты знаешь?

– Я был уверен, что ты приедешь на мыс Варваров, раз я попал в беду. К тому же история с шантажом была в твоем вкусе: шлюхи, кровь, трансвеститы. Но ты не приехал. Вместо этого ты прислал ко мне полицейских. А потом мне показали твое мерзлое тело на каталке.

– Значит, ты не поверил в мою смерть?

– Не поверил. Вернее, сначала поверил, а потом понял, что ты меня разводишь. Вспомнил, как ты лежал в перемазанных красными чернилами простынях в тартуской общаге и притворялся умирающим. К тому же на бирке, привязанной к твоей ноге, была дата рождения, которую мог написать только ты сам или я, но никак не тамошний санитар из морга. Ты и вправду родился в семьдесят четвертом, но в паспорте у тебя семьдесят шестой – еще со времен мореходки. На этом ты и спалился, старичок!

– Ты что, думал, я с тобой играю? – Лютас поднялся со ступеньки, его худое тело распрямилось, словно гармоника. В светлом плаще с поясом он казался непривычно высоким. Вообще-то он ниже меня на голову.

– Я думал, ты меня наказываешь. Дело даже не в бирке с датой рождения, а в том, что ты не способен умереть так глупо, как умер в этой истории. Такие, как ты, умирают на льдине, глядя вслед уходящему кораблю. Или в канаве от паленой водки. Разве не так умер жестянщик Рауба?

– Заткнись, Кайрис. – Он смотрел на меня сверху вниз, сунув руки в карманы плаща. Лицо у него было злым и блестящим, как вощеная бумага. Таким я видел его только однажды, много лет назад, когда мать велела ему убираться вон из дома и он явился ко мне во двор вечером и бросил камушек в окно. Мы полночи просидели на скамейке за домом, накурились до черноты в глазах и решили, что утром подадимся на побережье. Там у него были знакомые, которые взяли бы нас грузчиками на паром, идущий в Киль, а уж там, в порту, нам подвернется суденышко, идущее вокруг света.

– Ладно, открывай старухину спальню, я должен показать тебе фильм. И проектор мой японский тащи. Я оставил его у тебя, когда был здесь в последний раз.

– У меня нет ключа. А проектор твой я давно снес в подвал. Не полезу я туда, там лампа перегорела. Оставляй свою флешку и уходи, я сам потом посмотрю.

Некоторое время мой друг стоял, покачиваясь с носка на пятку, потом помотал головой, потер кулаками покрасневшие глаза, спустился в гостиную, взял там железное кресло-качалку, поднялся по крутым ступенькам, неся его перед собой, и что было силы двинул креслом в дубовую дверь. Задвижка хрустнула и отлетела вместе с петлей. Лютас вошел в комнату, и я вошел за ним.

Дверь на первом этаже хлопнула, сквозняк звякнул подвесками люстры. В зеркале отражался голубой с белым круизный лайнер, зашедший сегодня в порт, я проснулся утром от его низкого радостного гудка.

– Флешку не дам. Вместе будем смотреть. – Он хитро посмотрел на меня и внезапно улыбнулся. Я понял, что скучал по этой кривой улыбочке, по усмешке напроказившего рассыльного, и опустил глаза, чтобы не улыбнуться в ответ. Посмотрев на стену, с которой я давно снял все портреты предков Брага, потому что бронзовые рамы хорошо продавались, Лютас одобрительно кивнул, выложил из кармана флешку, велел мне найти большую простыню, а сам пошел искать проектор. Я посмотрел в окно: корабль понемного двинулся от причала, на белом боку было написано «Луминоза». Значит, уже десять утра. Когда живешь возле доков, часы не нужны.